Корзина покупок пуста!
Мы продолжаем публикацию интервью о жизни церкви в ХХ веке.
Кажется, что обрести веру в «застойное» советское время было сложнее, чем сегодня. Тогда было минимум информации, сегодня — можно найти все, было бы желание. Но именно желания найти Бога почему-то в нас не оказывается. Елена Николаевна Серова, которая начала жить в православной общине в советское время, рассказывает о репрессиях, лютеранской вере, революции и таинстве веры.
Вопрос: Елена Николаевна, Вы уже более двадцати лет живете в православной общине, но корни у Вас, насколько я знаю, не православные?
Е.Н. Серова: Моя бабушка Елизавета Августовна — эстонка, а дед Александр Яковлевич — чистокровный немец. Бабушка родилась в позапрошлом веке — в 1884 году. Так как семье жилось трудно, она пошла в пансион в Петербурге, выучилась на гувернантку, после чего через биржу труда ее нанял купец из Рыбинска. Там она влюбилась в какого-то богатого русского заводчика. Написала родителями, но отец, будучи лютеранином, сказал: «Ни за что! Не благословляю за православного». И она послушалась. Потом ее познакомили с немцем с Поволжья, который работал бухгалтером в том же Рыбинске. Они поженились и до революции прекрасно жили, но такой любви у нее уже не было…
Вопрос: Почему вас не крестили в лютеранскую веру?
Е.Н. Серова: В Москве было две лютеранских церкви: одна — в Старосадском переулке (рядом с нынешним метро «Китай-город»), где конфирмировалась и принимала первое причастие моя мама, вторая — на Бауманской. После революции эти храмы еще какое-то время действовали, но когда я родилась — их закрыли. А крестить меня в православную веру бабушка не собиралась. Тем не менее, она смогла передать мне веру. Я с детства знала, что если даже никто не увидит и не узнает, то уж Он узнает точно. И еще я знала, что бабушка точно живет с Богом. Помню, что у нее над кроватью висела бумажная картинка – «Моление о чаше». Икон у лютеран нет и это интересно, потому что к вере я в какой-то момент приблизилась через иконы. Бабушка научила меня двум молитвам на немецком языке, которые я помню до сих пор. Смысл их таков: «Если я что-то плохое сделала, Ты, Господь, на это не смотри и будь со мной». Я помню, что она обязательно каждый вечер складывала руки вместе и молилась, молилась о прошедшем дне, о тех, кого нет, кто на фронте, о нас, о прощении грехов.
Вопрос: Революция сильно изменила ее жизнь?
Е.Н. Серова: К революции их семья жила очень хорошо. Купец, на которого работал дед, занимался хлебной торговлей по Волге – дело прибыльное. По праздникам давал наградные, а праздники православные были каждую неделю, так что благосостояние у них росло и к 1917 году они жили в пятикомнатной квартире. Бабушке, конечно, работать не надо было, но она без дела никогда в жизни не сидела – рукодельничала, вышивала. Красная армия пришла в город через год. Бабушка с дедом покидали свои вещички в сундуки, убрали на чердак, а сами с пустыми руками поехали в деревню к дедушке в Поволжье, чтобы переждать там всю эту заваруху. Они были уверены, что все это через пару месяцев закончится. Ну и застряли там, конечно, надолго.
Вопрос: Чем тогда жили?
Е.Н. Серова: Дедушка, который до революции был вальяжным барином, сник, ненавидел эту власть совершенно и руки у него опускались. Так что с этого момента все лежало на бабушке. За драгоценности какие-то купили корову, но та оказалась больная и быстро сдохла. Бабушка вышивать-то вышивала, но к сельскохозяйственному труду была абсолютно не приспособлена. Но она стала всей деревне шить картузы. Моей маме в это время было 11-12 лет, когда все как губка впитываешь. И она научилась крестьянскому труду. Там у немок все сверкало, все было четко — раз в неделю все идут на речку драить посуду, в другой день — стирать. И так — несмотря ни на что. Но и туда пришел голод.
Вопрос: Опять пришлось бежать?
Е.Н. Серова: Да, в 1923 году, когда от голода уже стали умирать, бабушка списалась со своими родителями в Эстонии — тогда это была заграница. С собой взяли миску, кружку, ложку и смену белья для каждого, а полное хозяйство оставили в деревне. Ехать нужно было через Москву. Там у бабушки жила пансионная подруга, тоже немка. Она была замужем за крупнейшим архитектором Бардтом, построившим оперный театр в Новосибирске. Их после революции сильно стеснили, так что моя мама спала на рояле, а дядя — мамин брат — под роялем. Бабушка пошла в консульство за разрешением на выезд, написала, что едут в Эстонию на курорт. «В ноябре курорт в Эстонии?» — спросили их и не пустили. Так они остались в Москве на шее друзей. Но, Боже мой, какие люди были! Я благодарю Бога, застала их еще в 50-60-е годы. Они были богатейшими людьми, в одночасье потерявшими все, и это никак не повлияло на их человеческую сущность. Вот какие они были, такими до самой смерти и остались, хотя жили всю оставшуюся жизнь в нищете.
Вопрос: В Москве тогда можно было найти работу?
Е.Н. Серова: В это время уже был провозглашен НЭП. Дедушка стал бухгалтером у какого-то НЭПмана и немного взбодрился. Потом они сняли жилплощадь в Новогиреево — в центр нужно было довольно долго ехать на паровике. Мама закончила курсы бухгалтера и пошла работать в «Интурист», а бабушка начала шить всем модницам. Интересно, что везде, где они жили, завязывались дружеские связи и это была дружба на всю жизнь. К 1927-му году им повезло – они жили в отдельной квартире, хоть и на окраине.
Вопрос: К власти тогда поменялось отношение?
Е.Н. Серова: Да, советская власть удивительно страшные превращения совершала. Она кого-то возвеличивала, награждала, выделяла из толпы какой-нибудь мелочью и вот человек постепенно становился адептом этой власти, считал ее правильной, раз она заметила его. Не то, чтобы он продавался, а постепенно принимал ее сторону. В этом смысле все-таки очень отличались люди, выросшие до революции и после нее. Моя мама, я сама – мы уже были продуктами советского времени.
Вопрос: Как воспринимались массовые аресты начала 30-х годов изнутри? Об этом говорили?
Е.Н. Серова: Все считали, что их родственников или друзей забрали по ошибке. Вот все вокруг враги, но именно моего близкого забрали по ошибке. Люди действительно замирали ночью: «Придет или не придет этот воронок?» Ночью дрожали, а днем было какое-то безудержное веселье. И сажали тогда очень много – не было человека, которого бы это хоть как-то не коснулось. У моей мамы ближайшая подруга была замужем за крупным хирургом Михаилом Михайловичем Михайловым. Он в Боткинской больнице заведовал хирургическим отделением, и у него в записной книжке нашли телефон тещи Генриха Ягоды, которую он когда-то оперировал. За это его взяли, а потом прибавили что-то еще. Пока шло следствие, он сидел на Лубянке и тете Вере дали свидание перед судом. И вот она идет по этим длинным подвальным коридорам Лубянки, а навстречу ей женщины и все в голос воют. Она тогда внутренне возмутилась: «Ну, как можно так себя в руках не держать? В этом проклятом заведении надо себя в руках держать». Но когда возвращалась, с ней было то же самое. В итоге Михаила Михайловича услали на Соловки, в одиночку. Он ей писал оттуда письма: «Вера, такое счастье, у меня мышка поселилась». Исковерканные судьбы, конечно.
Вопрос: Ваша семья как-то пострадала от репрессий?
Е.Н. Серова: Во время войны всех немцев из Москвы выселяли. Но моей маме сказали не волноваться. У нас было два защитника отечества — дядя, мамин брат, воевал под Москвой. После он рассказывал, какой это был ужас, когда немцы были уже совсем близко в Химках, все офицеры разбежались, и солдаты просто не знали, что делать. Его там ранило смешно — в палец. А отец прошел всю войну. Так что до 1944-го нас никто не трогал. Мама тогда работала в пошивочной мастерской в Барвихе — шили для госпиталей пижамы и белье. Я помню, что там были дома с башенками, и мне казалось, что это волшебные замки. И вдруг в октябре 1944-го из Москвы приезжает нарочный с письмом: от нас требуют в 48 часов освободить квартиру и, как врагов народа, выселяться в Новосибирск.
Вопрос: Вашей семье пришлось снова все оставить?
Е.Н. Серова: Да, так сложились обстоятельства. И одно из таких обстоятельств — участковый, который женился, и ему нужна была наша квартира… Мама все думала, что это ошибка, и вместо того, чтобы собирать вещи, бегала с документами по инстанциям, доказывая, что у нас защитники, нам обещали… В итоге собирались в последние несколько часов. Впопыхах чуть не забыли нашу чугунную швейную машинку Зингер — а это основная кормилица. Я помню эти сумасшедшие сборы — было очень страшно и непонятно. Тогда я на всю жизнь запомнила пример христианства от бабушки. Я стою в таком длинном коридоре, всем мешаюсь, и, вместо того, чтобы тыркнуть, как мы обычно поступаем с детьми, бабушка подошла ко мне так светло-светло улыбнулась и что-то сказала такое, что я сразу успокоилась.
Вопрос: Как вы добирались до Новосибирска?
Е.Н. Серова: Тридцать суток везли в теплушке — это такой товарный вагон для скота и там в несколько этажей нары. Но так как это было детство, нам было интересно. Помню, что бабы приносили еду к поезду, а один югославский дедушка так вставал в проходе, что все скупал, и остальным женщинам приходилось бежать в поселок на рынок со страхом, что вернутся, а поезда нет.
Вопрос: То есть выслали не только немцев?
Е.Н. Серова: Нет, с нами ехало много народа разных национальностей, совершенно не имеющих отношения к немцам. Всех выслали по разнарядке на авиационный завод. На вокзале поезд пришел встречать человек с завода и как увидел этих рабочих… Мужчин уже давно не было — бабы да старики одни. И вот нас повели в барак, где жили рабочие этого завода и всех сгрузили в одну огромную комнату. Она всю зиму не отапливалась, а морозы стояли за 30 градусов, так что там стены обледенели. И вот мы с семьей всю жизнь с благодарностью вспоминали этих людей сибирских! Не надо было просить — всех детей моментально разобрали, на печку посадили, накормили и держали, пока эта комната не протопилась.
Вопрос: Разные семьи жили в одной комнате?
Е.Н. Серова: Четыре семьи — каждая в своем углу. Электричества не было и от этого тоже становилось очень интересно. По вечерам светил вонючий плексиглас — это такие квадратные пластмассовые палки, которые ужасно трещали, когда их поджигали. От них по стенам ложились огромные страшные тени. Нам тетя Кира сказки рассказывала, пока моя мама была на работе. Женщин рабочего возраста взяли в цех катать вагонетки с углем, и, в основном, это происходило по ночам. Ну, или мне просто запомнились эти бесконечные ночные смены. Мама была сильная и не хотела быть хуже местных, которые всю жизнь этим занимались. Ей там так лихо было тогда, что она своей подруге написала: «Если бы не Леночка и мама, я бы на себя руки наложила». Представьте, на заводе был душ, чтобы мыться после работы, а ей так было тяжело, что она в этой угольной саже вся черная шла через весь город домой. Там бабушка грела воду и ее отмывала, как-то приводила в чувство. Потом, слава Богу, она перешла работать по специальности — бухгалтером в какую-то шарашкину контору — со штампом «враг народа» про приличное место нельзя было и думать. Ну вот, так мы и жили, бабушка что-то шила, мама писала письма Сталину, уверенная, что все это — какая-то ужасная ошибка. Но вот Сталин умер.
Вопрос: Вас реабилитировали?
Е.Н. Серова: Да, одними из первых… Папа и дядя написали Хрущеву, что у них репрессированы родственники. В Москву мы вернулись ровно через 10 лет и новый 1955-й год встречали в Москве.
Вопрос: Как вы в это время относились к вере, к церкви?
Е.Н. Серова: Помню, в школе у нас учительница была — Вера Степановна, строгая такая, но мы ее обожали. Как-то мы пошли ее навещать и увидели, что у ее старенькой мамы в углу иконы. И мы тогда были поражены — такая умная учительница и такая у нее отсталая мама! По возвращении в Москву мы ходили в церковь в Черкизове — она никогда не закрывалась. Священника там почему-то все полковником называли. Туда не очень открыто, но многие носили записочки, сорокоуст заказывали. Я была в ней три раза на отпевании и такая чувствовалась в этом ложь… было видно, что священнику совершенно до лампочки, что происходит, он на девушек смотрел, потом торопился убежать — у дверей храма стояла его очень приличная по тем временам машина. И мне врезалось в память, что в церкви искать совершенно нечего.
Вопрос: Как случилось, что вы потом пришли в церковь осознанно?
Е.Н. Серова: К церкви я повернулась из-за сына. Вадим познакомился сначала с девочкой, у которой были друзья христиане, в том числе Маша, дочка Глеба Якунина, а потом — Саша Копировский и Юра Кочетков. И он стал ходить в этот круг. Я понимаю, как это тогда было интересно, потому что церковь была вообще другой планетой – никто ничего близко не знал про нее.
Вопрос: Как вы к этому отнеслись?
Е.Н. Серова: С ужасом. Мой ребенок каждую пятницу уезжает в храм и у меня каждый раз в голове кошмары о том, что его заманивают в какую-то секту. Я с ним начинаю бороться, вести серьезные разговоры, а он – как об стенку горох! Только и говорит — «не волнуйся, мама, ничего плохого не происходит, все очень хорошо». На Пасху 1980-го года он крестился. Тогда вообще такой интерес начался, что стали крестить сотнями. И мне тоже стало интересно. И я стала его спрашивать. Помню, как мы до ночи сидели на кухне, а потом шли, гуляли по-нашему Давыдково, а он все рассказывал и рассказывал про веру, про Евангелие.
Вопрос: Что-то отозвалось в душе?
Е.Н. Серова: Был интерес, но веры не было. Но вот однажды Вадик пригласил меня на экскурсию в музей Андрея Рублева. Я тогда работала с туристами в Измайловском комплексе и эта экскурсия всегда была бросовая – то есть приезжие вместо нее всегда бросались по магазинам. Но тут пригласил сын, и я пошла. И вот, когда я увидела Александра Михайловича, что-то во мне произошло. Это была не простая интеллигентность, я всю жизнь среди интеллигентных людей прожила, и не образование, нет, что-то еще было в нем, какое-то необычное достоинство.
Вопрос: Сами иконы произвели впечатление?
Е.Н. Серова: Тогда на иконы была особенная мода — ими восторгались все — зачастую и неверующие. Так что у меня был внутренний протест. Я думала, что это какой-то кич: чем тут восторгаться? Все плоское, ничего увидеть нельзя, люди просто придумывают. Но тут человек стал без лишних эмоций и восторгов нормальным языком рассказывать об иконах, и во мне произошел настоящий переворот: я поняла, что это не ложь. После экскурсии Вадик меня повел познакомиться с Сашей, а тот, оказывается, потом говорил ему – «как неудобно получилось с твоей мамой!» Оказывается, в тот день к ним привели группу алкоголиков «на лечение», с которыми я и попала на экскурсию, но сама этого не заметила совершенно!
Вопрос: Вы в то время были некрещеной?
Е.Н. Серова: Вадим вместе с Сашей решили меня крестить. О. Георгия я тогда не знала, так как его в Москве не было — он учился в Ленинграде и мы пошли к о. Аркадию Шатову просто поговорить. Наверное, это суббота была, служили вечерню. На меня такой страх напал — темнота, свечи горят, ничего не видно, все бормочут, ничего не поймешь. Куда я попала?
Вопрос: Как вы крестились?
Е.Н. Серова: Мы поехали к о. Дмитрию Смирнову Великим постом поговорить о крещении и исповеди за всю жизнь. У меня тогда вырос флюс на полщеки, чувствовала я себе неважно, а ехать надо было в Алтуфьево. В тот день в храме крестили каких-то детей и девушку, и он говорит: «А чего разговаривать? Сейчас и крестим!» А у меня ни крестильной рубашки, и про исповедь я толком ничего не знаю. Повел он меня на солею исповедоваться, а я язык проглотила: он молчит, и я молчу. Потом говорит: «В том-то грешна?» Я говорю: «Грешна, только обстоятельства такие были…» И опять молчим. Он опять: «В этом согрешала?» Я говорю: «Согрешала, но был человек, который толкнул меня на это…» В общем, он разозлился и сказал слова, которые я на всю жизнь запомнила: «Тебе что, кто-нибудь скажет, убивай и ты убьешь?» И тут же повелел меня крестить. Кстати, оказалось, что у той крещаемой девушки зачем-то была с собой вторая рубашка.
Вопрос: Что-то изменилось после этого?
Е.Н. Серова: Когда он меня из ведра в тазу окачивал, в голове одна мысль была про флюс. Я была уверена, что окончательно разболеюсь. И вот я выхожу, смотрю на Вадика с Сашей — а они аж светятся, передать не могу, какие они были необыкновенно счастливые! И вот я с этим ощущением легла дома спать, потом просыпаюсь и чувствую, что флюс мой проходит, и именно тогда, через это простое исцеление в Бога поверила. Все вопросы отпали. Я почувствовала, что в вере нет лжи.
Вопрос: В храм вы тогда еще не ходили?
Е.Н. Серова: В храм я начала ходить после того, как Вадика забрали в армию. Помню, в мою первую Пасху была такая давка, что люди постоянно падали в обморок, и у всех был с собой нашатырь. В общем, в храм мне ходить не хотелось – очень тяжело, душно. Но я очень боялась, что Вадик узнает, что я не хожу, и расстроится. Поэтому я ходила через силу, и постепенно это стало такой потребностью, таким источником вдохновения, что я уже не могла себе представить как это – не пойти на всенощную и на литургию. Так что воцерковилась я через храм.
Вопрос: Вы уже были вхожи в круг, который позже превратился в общину?
Е.Н. Серова: Нет. Они были рядом, мы ходили в храм, но в этот круг я не была принята. Однажды я попала на агапу, хотя и не знала, что это она — меня пригласили на день рождения. Помню, что батюшка приехал на каникулы тогда, и он много говорил, объяснял. И все происходящее так отличалось от обычных застолий, что я, толком ничего не понимая, чувствовала себя не на земле, а на небе. Но после этого я еще долго оставалась в стороне, и очень постепенно начинала общение.
Вопрос: А на работе знали, что вы верующая?
Е.Н. Серова: Знали. Если у нас были ранние экскурсии в воскресенье, я всегда потом бегом бежала — на литургию. Но особо не миссионерствовала, не рассказывала. Правда, особого интереса тоже никто не проявлял — в туризме люди всегда были более свободные — мало ли кто что думает? Но и время уже все-таки было соответственное — 1980-е годы все было не так строго.
Вопрос: Вы помните момент, когда из собрания хорошо знакомых верующих людей вы родились в общину?
Е.Н. Серова: Мы несколько лет собирались на евангельские и молитвенные встречи. Это было очень значимое событие. Мы долго обсуждали принципы жизни, спорили и когда решили, что принимаем их и рождаемся в общину, это было настолько серьезно, что мы ощущали это как иночество в миру. У нас были разные времена — иногда очень тяжелые — когда кто-то уходил. Но всегда с той поры в нас есть страх потерять вот этот дар, эту жизнь, которую Господь нам дал.
Вопрос: Какие события за двадцать лет общинной, а потом и братской жизни переживаются вами сильнее всего?
Е.Н. Серова: Очень запомнилось рукоположение отца Георгия и тот момент, когда нам дали первый храм в Электроуглях. Тогда у нас была очень светлая, насыщенная жизнь. По воскресеньям мы обязательно ездили туда на литургию — на электричке, с детьми, все друг другу помогали, и было как-то легко. Потом ехали обратно в Москву вместе с о Георгием — проводили краткую встречу — Евангельскую или тематическую, оттуда — на открытые встречи — тогда они проходили по квартирам. И все это было очень естественно.
Вопрос: Елена Николаевна, чем все-таки общинные отношения отличаются от просто хороших дружеских?
Е.Н. Серова: В общине отношения не только дружеские, разные бывают. В общине есть общность судьбы, одна судьба на всех. И поэтому особенно больно, когда люди отказываются от нее и уходят.
СПРАВКА
Елена Николаевна Серова, родилась в 1939 году в Москве.
В октябре 1944 года, ее семью, как врагов народа, выслали в Новосибирск.
В ноябре 1954 года — вернулись в Москву после реабилитации.
В Москве работала микробиологом, старшим научным сотрудником во Всесоюзном институте пиво-безалкогольной промышленности.
С 1980-х по 1990-ее гг. работала в туристической индустрии, в это время пришла к Богу и в церковь.
С 2000-х годов несколько раз помогала в работе катехизаторов.
По материалам Информационной службы Преображенского братства
