Корзина покупок пуста!
26 мая на встрече Свято-Георгиевского и Свято-Алексеевского братств «Война глазами очевидцев» побывала Вера Ивановна Прохорова, человек удивительной судьбы. Ее мать была дочерью Московского городского головы Николая Ивановича Гучкова и племянницей лидера партии октябристов, председателя III Госдумы Александра Ивановича Гучкова. Ее отец — наследник купеческой династии Прохоровых, владельцев Трехгорной мануфактуры. Двоюродная сестра, Милица Генриховна, — дочь пианиста Нейгауза. Друг детства и юности — Святослав Рихтер. Сейчас Вере Ивановне 92 года. Позади война, арест, лагерь, работа в Институте иностранных языков… Она сохранила трезвый ум и бодрость духа и считает чрезвычайно важным оставить послание тем, кто будет после нее жить на русской земле.
Вопрос: Вера Ивановна, среди Ваших предков много знаменитых на всю Россию, замечательных людей. Какое послание вы восприняли от своего рода?
В.И. Прохорова: Мне бы хотелось вспомнить завещание одного моего предка, Василия Ивановича Прохорова. Он происходил из крепостных крестьян, но, освободившись (он, видимо, был способный человек), начал свое дело — построил пивоварню. Все шло прекрасно, но его жена, простая крестьянка, сказала ему: «Не могу за тебя молиться — народ спаиваешь». И дед, мужчина, послушался ее, закрыл свою пивоварню и начал с нуля новое — текстильное — дело. Он старался строить его на нравственной основе, утверждал, что все люди равны, что нет никаких классовых или расовых различий.
Лучшего отношения, чем было у рабочих к моему деду и к моему отцу, представить себе нельзя — это были близкие, родственные отношения. Дед получил французский орден почетного Легиона за хорошее устройство рабочих. Он не бараки строил рабочим, а каменные дома, которые стоят до сих пор. Образцовыми были и приют, и больница. В приюте детей учили и музыке, и языкам, и этикету, даже театр был. А в воскресенье рабочие дети-сироты, которые жили в этом приюте, ездили к дедушке на дачу, играли с его детьми.
В завещании своем дед написал: «Живите, помогая друг другу. Живите не только для себя. Бог видит это все. Любите друг друга, помогайте друг другу, и тогда будет все это хорошо». Родители меня тоже всегда учили искать лучшего и отворачиваться от плохого. С таким посылом я и живу.
Вопрос: Как сложилась судьба Вашей семьи после революции? Сказалась ли забота Вашего дедушки о рабочих на их отношении к нему?
В.И. Прохорова: Дедушка умер, слава Богу, в 1915 году. После революции рабочие оставили моего отца Ивана Николаевича Прохорова, который был старшим сыном в семье, директором Трехгорки. Он смог проработать директором два года. Я родилась на Трех горах. Однажды, когда рабочим нечем было платить зарплату, отец роздал готовые товары, которые еще у него хранились, и пряжу рабочим в виде платы. Его тут же обвинили в хищении государственного имущества и приговорили к расстрелу. Рабочие его в полном смысле отбили. У меня сохранился старый документ с собрания рабочих. Они выделили бригаду из 10 человек и направили ее ЧК — тогда еще ЧК слушал рабочих — чтобы заступиться за отца. Рабочие доказали, что отец ничего не расхитил. Начинался уже НЭП, и отца оставили в покое. Отец мой отлично знал хлопок, его употребление, в отличие от современных олигархов, у которых деточки умеют только на машинах кататься, а не учатся никакому производству. Отец, Николай Иванович, водил его по всем цехам. После того, как его чуть не расстреляли, отец консультировал мануфактурные артели, которые уже начали проявляться в преддверии нэпа. На это мы жили до смерти отца в 1927 году. А потом рабочие взяли на себя заботу о нашей семье, т.к. мама осталась с двумя детьми. Рабочие приходили, приносили муку, крупу, пшеницу и деньги. Мама не могла три года официально работать, как жена «лишенца». Мы прожили на средства рабочих до 1930-го года, когда мама стала переводить и получила работу (она три языка знала отлично). Тогда мы уже переселились в Москву, к тете.
Вопрос: Вам пришлось учиться в советской школе. Какие воспоминания она у Вас оставила?
В.И. Прохорова: Я хорошо помню, как мы учились в начале 30-х годов, наши дурацкие программы. Ужас! Бригадный метод. Класс был разбит на бригады, и каждый предмет имел своего ответственного. Я, например, литературу вела, кто-то историю, кто-то математику. Приходит преподаватель и говорит: «Кто сегодня отвечает? Николаев? Вот вам ваш алгоритм». Николаев выходит и показывает всей бригаде. Считалось, что этот метод развивает дружеские чувства. В 5-6-м классах над нами очень мудрствовали педологи. Это довольно странное ответвление от педагогики. Причем они проявляли «оригинальное» мышление. В книге, например картинка: мальчик, стог сена и коробка спичек. Что, по-вашему, будет делать мальчик? Правильный ответ: поджигать сено. Почему нормальный мальчик будет поджигать сено? Педологи хотели вскрыть то, что подавлено в человеке…
А какие песни пел наш детский хор! Это было «художественное направление»:
«Мы повесим Чемберлена на осиновый сучок,
Мы повесим Чемберлена бритой рожей на Восток…»
Это пел детский хор 5-6 класса.
Некоторые преподаватели у нас были очень хорошие, из старых гимназий. Но у учеников был Учком — такое великое учреждение, члены которого корректировали преподавателей, направляли их по коммунистической линии.
Школьный опыт был разнообразным, но в целом мы были очень дружны, старались все делать вместе. Идеология разделения на «своих» и «врагов народа» возникла ближе к 1937 году. А в наших 5-6 классах она была в основном направлена на Запад.
Особенно увлекались мы драмкружком. Сначала какие-то маленькие пьески ставили, потом дошли до Чехова, Грибоедова. Увлечение литературой как-то вспыхнуло в 7-8-х классах. Раньше, в 5-м классе, учительница говорила: «Старосветские помещики — они были гады!» Вот такое было введение в обсуждение. А тут ничего похожего, и другая картина по успеваемости. Я помню, как мы обсуждали «Отцы и дети» Тургенева. Сколько было мнений разных…
Я окончила 10-й класс в 1936 году. 1937 год многим открыл глаза на действительность, на то, что происходит, потому что самые лучшие люди пропадали, гордость страны. В 1937-м году как будто невод собрал людей, и был объявлен террор. И вместе с тем, сильно разросшееся стремление к культуре, к общению…
Вопрос: Свидетелем каких страниц военной истории Вам довелось стать? Чем, по Вашему мнению, является опыт войны для нашего народа?
В.И. Прохорова: Во-первых, я помню, как подписывали пакт Молотова-Риббентропа. Мы подъезжаем к Курскому вокзалу и видим: фашистские флаги со свастикой. Мы думали, что Москву захватили немцы. Это было в 1939 году.
Во-вторых, 16 сентября 1941 г. — день великой московской паники. Огромная масса народа почувствовала себя брошенной, преданной. Крики и проклятья в адрес правительства звучали на улицах. Помойки были полны красными книгами по истории партии и портретами вождей. Я из окна видела: женщина идет, тащит малышку, в другой руке авоська, буханка и кукла. Чемоданы, рюкзаки по дороге бросали. Одно было направление движения — шоссе Энтузиастов. Бежать, бежать, бежать. Появились какие-то воровские физиономии. Подожгли «Октябрь» и «Яву», но их погасили быстро. Некоторые магазины разгромили. Автобусы не останавливались. Я видела, как кипела вся эта толпа. Машин тогда почти не было. Но кто имел, как наш директор, служебные машины, уезжали на них. Мне рассказывали ребята, которые были в народном ополчении, что они проходили по пустым партийным кабинетам, где валялись сумочки, портфели и жужжали напряженно телефоны и к ним никто не подходил.
А в оценке прошедшей войны я согласна с Пастернаком, что она была как бы очистительной жертвой. Все объединились — отечество в опасности. Что там говорят, что в бой шли с криками «за Сталина». Может, кто-нибудь так и кричал, но большинство моих ребят, которые уцелели, а их мало уцелело, они кричали «за Родину». Они шли умирать «за Родину». Отечество в опасности. Вот это ощущение своей земли. Даже те, кого мы считали «маменькиными сыночками», даже те, у кого были расстреляны родители, шли в ополчение. И неправда то, что дети репрессированных или лишенцев хотели победы немцев. Был большой подъем среди молодежи, потому что шли защищать родину. Хотя им даже в комсомольских райкомах говорили: «Убегайте, уходите, потому, что мы не знаем, что будет через полчаса».
Вопрос: Аресты продолжались и в годы войны. Коснулось ли они круга Ваших ближайших друзей и знакомых?
В.И. Прохорова: Да. 4 ноября 1941 года арестовали профессора Генриха Нейгауза, мужа моей двоюродной сестры Милицы Сергеевны. У профессора Нейгауза в это время был прописан Святослав Рихтер. Через три дня пришли за Святославом. В повестке было написано: «Лихтеру явиться в милицию». Он скакал: «Я не Лихтер, а Рихтер, и никуда не пойду». Тетя моя была замужем за Нейгаузом (для него это был второй брак). И мама с тетей тут же договорились, чтобы Святослав переехал к нам, на ул. Фурманова. «Стараниями» КГБ, который в 1941 году арестовал дядю, тетю и моего двоюродного брата, у Святослава была комната, и всю войну он прожил у нас, причем не проявляя никакого страха. Все равно ходил через день или каждый день к тете Милице. Я ему говорю: «Тебя же могут арестовать». А он говорил: «Нет, я иду спокойно, книжку даже читаю по дороге. Они не будут думать, что я прячусь». Так и вышло.
Вопрос: Как, когда и за что Вас саму арестовали?
В.И. Прохорова: Я была арестована в 1950 году за антисоветские разговоры. Тогда в связи с арестами, почти всюду были какие-то трюки. Кого-то срочно приглашали на работу получить премию, кому-то якобы телеграмма приходила… Мне сказали: «Вас разыскивают, хотят пригласить на работу в Министерство». Я удивилась: «Господи, в Министерство! Что мне делать в Министерстве?» Действительно, вскоре позвонил какой-то молодой человек. Я ему говорю: «Вы знаете, у меня осталось две недели до отпуска». А он стал уговаривать просто прийти. И тут, видимо, в какой-то момент Господь отнимает разум – я согласилась. Мы встречаемся, проезжаем метро «Охотный ряд». Я спрашиваю: «А где же?» Он говорит: «Дальше». А я: «Ну, где же дальше?» Он: «Министерство внутренних дел». Я говорю: «Боже, ни за что бы не пошла». Он смеется, спрашивает: «Почему?» Я говорю: «Вы знаете, это очень таинственное и секретное министерство, а я неспособна хранить тайны». Он в ответ: «Да ну, сможете». Вежливость невероятная. Он проводил меня до двери, я постучала. Вежливый, изысканно одетый джентльмен меня впустил: «Вера Ивановна, заходите, мы вас ждем! Вы преподаете в институте Мориса Тореза?» Я отвечаю: «Да». — «Вы знаете, нам нужно изучать английский». Я соглашаюсь: «Да, связи растут». Он спрашивает, какие учебники я рекомендую. «Гольперин, —- говорю, — и другие» «А трудная, - спрашивает, — английская фонетика?» и т.д. Он подробно меня расспрашивал, а потом видит, что я смотрю на часы и говорит: «Сейчас я Вас выпущу». Я заметила ему, что у меня пропуска нет. А он: «Вас сейчас дядя Вася проводит». И вот вошел дядя Вася. Только тут меня хватили подозрения. Очень мрачная фигура был этот дядя Вася. Если до этого мы шли по лестнице с коврами и цветами, то лестница, на которую мы затем свернули, оказалась без ковров и без цветов. Это какой-то черный ход, и дядя Вася все время ворчал, что я тороплюсь, он говорил, что нечего торопиться. Потом-то я поняла, что и правда — нечего. Мы дошли до подвала, он открыл большим ключом дверь, и тут я окончательно поняла, что что-то не то. Мы оказались в освещенном подвальном помещении, где сидели солдаты и играли в домино. Очевидно, они кого-то ждали. Когда я вошла, они меня окружили, и мне был преподнесен ордер на арест. Потом, в процессе следствия мне стало ясно, что это не имеет никакого отношения ни к родным, ни к близким. Был донос, что я клеветала на советскую власть. Я получила самый маленький срок по 58 пункту — 10 лет. Критика советской власти. Я ничего не подписала. Я сказала: «На советскую действительность я не клеветала, я просто жалела людей». Все тогда получали по 15 лет. Украинцы получали по 25, потому что все считались бендеровцами.
Вопрос: Какая обстановка была в лагерях в 50-е годы? Как складывались отношения заключенных между собой и с лагерным персоналом? Какое влияние на Вашу жизнь оказал лагерный опыт?
В.И. Прохорова: Понимаете, лагеря 50-х, это не лагеря смерти 37-го года. Было холодно, было голодно. Но все-таки давали 500 грамм хлеба и варево какое-то, довольно ужасное — никто не умирал. Это был такой лагерь, без зверств. Работа — лесоповал. Держались национальности своей. Поскольку мы знаем, что Иосиф Виссарионович хватал всех, кого можно, то была больше «мода» на евреев, достаточно было и украинцев с западной Украины. Украинцы работали замечательно. Немки сидели. Их сажали за измену Родине. Они спрашивали: «Какой Родине мы изменили?» Это были в основном домохозяйки, женщины из Берлина, восточной Германии.
Бывали в лагере даже курьезные случаи. Немки старались перекроить бесформенные, страшные черные лагерные платья каким-то кусочком стекла, т.к. ножницы не разрешались. Кроили себе платьица с поясочком, какие были в моде в то время. Это страшно злило лагерное начальство. Я, конечно, этого не делала. Надзиратель-белорус меня даже хвалил: «Вот, женщина понимает, что она в лагере — а вы нет!» Я говорю: «Да, я очень даже хорошо понимаю, что я в лагере». Мне были безразличны эти балахоны. Ну, мы носили номера, и я была даже очень довольна, когда мне дали № 1204, а не Вера Ивановна. Потому что, зачем мне там мое имя.
Были люди интересные и по-своему замечательные. Вот, например, фрау Матильда, ей уже за 70 лет было, вся белая — седая. Она и в лагере держала форму, у нее были такие букольки. В Германии она работала в музее Гете. Молва говорила, что Гете был ее прадедом. Потом пришли из КГБ и сказали: «В Ваш музей ходит много шпионов». Она сказала: «Возможно, но они мне этого не объявляли». Конечно, сочли, что она сочувствует шпионам, и дали ей 10 лет. Фрау Матильда старалась абсолютно во всем выполнять лагерный ритуал, или этикет: шла на развод вместе со всеми, старалась выполнять работу. Бригадирши были все из блатных, из преступного мира. У себя в лагере им было как-то скучно. Никого не ограбишь… Тогда они рисовали жуткую карикатуру, усатую, подписанную непристойными ругательствами, надевали ее на палку и шли по зоне выкрикивая матом приветствия Сталину. Им тут же давали политическую статью — агитацию против вождя — и сажали в наш лагерь. Но в нашем лагере они считались привилегированным классом и были освобождены от работы, только заставляли работать других. У нас была бригадирша кривая, страшная, бывшая воровка. Она мне говорит: «Вера, что с бабкой делать? Какую работу она может выполнять?» Я говорю: «Отпусти ее в барак». Она: «Нет, бабка сама хочет что-то делать». А была зима, и помойку, лед нагружали на санки. Лошадь, которая была запряжена в санки, надо было довезти до ворот и передать конвоиру. Работа легкая, просто прогулка. Я это все объясняю немке. А у них абсолютное почтение к рангу: «Бригадирша сказала. Die Brigadier hat gesagt». Фрау Матильда к лошади, дала ей кусочек хлеба и говорит: «Hello, pferd! Pferd!» Лошадь не реагирует. Она дергает за узду — лошадь ни с места. Бригадирша объяснила, что лошадь только мат понимает. Пришлось фрау Матильде выучить русские ругательства. Ужасно было видеть эту немку, благопристойную, с букольками, которая с небольшим акцентом, но проговаривала чудовищные слова. Идем, нагружаем с заключенными санки, фрау Матильда подходит к лошадке и говорит: «Hello!» Та — никакого внимания. Дает ей кусочек хлеба — она съела хлеб и не обращает никакого внимания. Тогда фрау Матильда, собравшись с духом, говорит: «Трам-там-там-там-тра-та-та-там!» И вдруг лошадка ушки навострила, и топ-топ-топ — пошла! Ну, восторг у окружающих, в том числе бригадирши и заключенных. Фрау Матильде не предлагалось что-то украсть (на это она бы не пошла), а произнести какие-то слова, которые для нее ничего не значили, она могла. Ей очень хотелось что-то делать, работать вместе со всеми.
Были еще в лагере деревенские женщины-украинки, которых называли монашками, хотя они монашками не были. Когда стали закрывать храмы, они протестовали, иконы пытались спасти. Как украинки работали — это чудо. Они по парам работали. Только они, эти верующие женщины, отказывались от общих работ. Они говорили: «Для заключенных будем делать все». И делали все — мыли бараки, на кухне работали, но остальное называлось: «Работа для дьявола».
Вопрос: Вера Ивановна, Вы прожили долгую и непростую жизнь, видели разные эпохи в истории России. Что Вам самой помогло выстоять в трудных ситуациях и что бы Вы пожелали тем, кому еще только предстоит строить свою жизнь на этой земле?
В.И. Прохорова: Помнить, что основа основ — это нравственность, только на ней выживает человек в самые тяжелые дни. Для меня всегда message (послание) был в том, что все люди братья, что мы не должны думать о расовых, классовых различиях, а думать о том, какой человек. Стараться увидеть хорошее, найти его, и этим по жизни жить. Перед моими глазами встает целый ряд моих родственников, которые подверглись репрессиям, но сохранили веру в людей и жизнерадостность. Так что стержень человека — это нравственная основа, а у большинства людей, с которыми я общалась, — это вера в Бога.
