Корзина покупок пуста!
Комментарий Кирилла Мозгова, преподавателя Свято-Филаретовского института, к проекту документа «Церковнославянский язык в жизни Русской Православной церкви XXI века».
На сайте Богослов.ру и в блоге Межсоборного присутствия для обсуждения представлен проект документа «Церковнославянский язык в жизни Русской Православной церкви XXI века».
Документ затрагивает актуальный и животрепещущий вопрос богослужебного языка, но, судя по всему, нуждается в доработке. Пункт 1 во многом является констатацией очевидного, однако уже со 2 пункта появляются вопросы, когда, например, речь заходит о первых переводах. Равноапостольные Кирилл и Мефодий, как известно, переводили не на церковнославянский, сложившийся не раньше XI века, а на старославянский язык, который существенным образом отличается от церковнославянского по своей грамматике (8 типов склонения, более сложная система времен, супин и др.) и орфографии (использование обоих юсов, отражавших реальные носовые звуки, йотированные гласные, последовательное употребление редуцированных и проч.). Не говоря о том, что сами солунские братья использовали глаголицу, а не кириллицу. В документе такого масштаба следовало бы точнее формулировать подобные положения.
Далее кратко описывается история бытования церковнославянского языка на Руси. Правда, если говорить собственно об истории языка, то необходимо отметить, что первая справа (непоследовательная) конца XIV – начала XV веков носит название второго, а «Никоновская» (более последовательная, так как результат тиражировался благодаря распространению книгопечатания) – третьего южнославянского влияния. Важно, что, с точки зрения языка, в обоих случаях имело место не только приближение к греческим чинопоследованиям, но и вычищение накопившихся за века сближения с древнерусским языком восточнославянизмов, т.е. происходило увеличение разрыва с живым языком и нарастание проблемы понимания церковнославянского. Не совсем корректной следует считать фразу о том, что «в XVIII–XIX веках литературный русский язык значительно отдалился от церковнославянского». Русский литературный язык в это время не «отдаляется» от церковнославянского, а, родившись в XVII–XVIII веках на базе деловой письменности Московской Руси, хотя и под влиянием церковнославянского, продолжает самостоятельно развивается уже без оглядки на церковнославянский, с того времени и до сего дня практически не претерпевший серьезных изменений. К тому времени русский язык уже вобрал в себя огромный пласт славянизмов, которые с тех пор остаются неотъемлемой частью современного русского литературного языка. А почти полное непонимание (без специальной подготовки) церковнославянского языка на Руси можно зафиксировать уже в XVII веке (см., например, работы Б.А. Успенского).
Что касается п. 4, то, как уже писал о. Федор Людоговский, здесь необходимо указать более подробно решения Поместного Собора 1917–1918 годов. Проблема еще в том, что, несмотря на отсылку к трудам собора, в тесте самого документа, к сожалению, нет никаких намеков на преемственность.
Предложение создания «Священным Синодом рабочего органа с участием иерархов, клириков, литургистов, историков и филологов» можно только приветствовать. Хотелось бы только, чтобы этот орган мог использовать не только «литургические и филологические изыскания XIX – начала XX вв.», но и более современные работы, так как сейчас уже XXI столетие, о чем напоминает название самого документа, а исследование церковнославянских текстов началом ХХ века не завершается и продолжается поныне.
Из выдвинутых в пункте 4 принципов работы остается не до конца понятным, относится ли русский язык к национальным языкам: если в п. i. он попадает в число таковых, то, получается, что он должен быть и там, где упоминаются «богослужебные тексты и на национальных языках» (п. ii.). Вопрос, зачем в документе писать о «возвышенности богослужебного языка», ведь о «возвышенности» можно говорить лишь при наличии в языке стилей (иначе как отличить возвышенное от невозвышеного). При том что в церковнославянском стили отсутствуют как таковые, он в стилистическом отношении вполне однороден, утверждение об особом стиле, очевидно, подразумевает использование в богослужении современных литературных языков, как раз обладающих определенным набором стилей.
При всей очевидности п. iii. (прояснение церковнославянских переводов греческих текстов прежде всего должно касаться сложных для понимания мест) остается вопрос: кто будет составлять этот список сложных мест и на чье понимание они будут ориентироваться?
Пункт iv. вызывает недоумение: если речь идет именно о замене «полностью малопонятных церковнославянских слов, а также тех слов, которые в современном русском языке имеют принципиально иное значение по сравнению с церковнославянским», то как это согласуется со следующим утверждением: «Эквиваленты для них следует находить по преимуществу не в русском литературном, а в церковнославянском языке»? Если церковнославянское слово непонятно (видимо, так следует понимать «полностью малопонятно») и его надо заменить, менять явно придется на другое слово, т.е. слово из близкородственного, но другого языка. Полных соответствий в языке, как правило, нет, а всегда ли можно подставить синоним, а не точное соответствие, – большой вопрос. Тем более что выше к полученным текстам ставилось требование «точно передавать смысл оригинала», а синонимы неизбежно будут этот смысл в большей или меньшей степени искажать. Приведенные в самом документе примеры не проясняют ситуацию, так как получается все равно замена на русские слова: только в случае «кратир / сосуд, анкира / якорь» речь идет о замене греческих слов, а в случае «вжиляемь / укрепляемь, возбнув / воспрянув» – славянских. Кроме того, сформулированная таким образом задача осложняется тем, что практически половина лексического состава русского и церковнославянского языков совпадает.
Предложение «устранить чрезмерное подражание греческому синтаксису, усложняющее понимание текста» необходимо влечет за собой постепенный отказ от церковнославянского языка как такового, поскольку тот изначально калькирует греческий синтаксис и без него просто теряет свою идентичность.
В пункте 5 содержится предложение «проводить круглые столы с тематикой, касающейся роли церковнославянского языка в жизни славянских народов». Возможно, стоит расширить историческую тематику, чтобы говорить не только о прошлом, но и о том, как сегодня решают вопрос богослужебного языка в других славянских государствах, где возможность совершать богослужение на современных национальных языках существует уже не один год. Переводы делаются и на Украине, и в Белоруси, в Болгарии Церковно-народный собор разрешил использование в богослужении современного болгарского в 80-е годы ХХ века, а в Сербии, где переводы делаются с начала ХХ века, такая возможность признана была еще раньше, и сейчас половина приходов ей активно пользуется.
Также в пункте 5 не очень ясно, что означает фраза о том, что «большинство верующих ограничивается несистематическим знакомством с ним [ЦСЯ] во время богослужения». Вряд ли здесь говорится о том, что нужно просто чаще ходить в храм – ведь в церковь приходят не с языком знакомиться, для этого должны быть специальные занятия, о которых в документе далее и говорится. А про необходимые словари и грамматики уже написал в комментариях о. Федор Людоговский, который сам является участником рабочей группы при Научном центре по изучению церковнославянского языка ИРЯ РАН, занимающейся подготовкой нового словаря церковнославянского языка. Действительно, хотелось бы, чтобы составители документа лучше были осведомлены об уже существующей работе в этом направлении и учитывали это в своих планах.
На некоторые размышления в этой же сфере наводит уже заголовок документа. Очевидно, что любые изменения существующей ситуации, которую практически все признают неудовлетворительной, потребуют ответить на вопрос что такое церковнославянский язык сегодня. Как уже не раз говорилось, пока на него затрудняются ответить даже филологи. Вновь создаваемые на церковнославянском языке тексты, такие как службы новопрославленным святым, оказываются достаточно разнородными. Кто-то ориентируется на позднейшие образцы, кто-то, наоборот, стремится подражать более древним изводам. Создание грамматики в таких условиях представляется достаточно непростой задачей, ведь по сути требуется не просто описать определенную языковую систему, а определить ее норму. Конечно, для мертвого языка эта задача проще, но обойти ее совсем все равно не удастся.
В целом же безусловно следует поддержать основное предложение документа о создании специальной комиссии, в чьем ведении будет вопрос современного богослужебного языка. И будем надеяться, что такая комиссия сможет компетентно разрешить все накопившиеся недоумения, помня, что лучше «пять слов сказать умом моим, чтобы и других наставить, нежели множество слов языками» (1 Кор 14:19).
Кирилл Мозгов,
преподаватель Свято-Филаретовского института
