Корзина покупок пуста!
Прежде всего важно понять, почему вообще у христиан существуют переводы Священного Писания. Некоторые религии обходятся без них, читая свои священные тексты на языке оригинала. Например, все версии Корана на современных языках не более чем переложения и комментарии для тех, кто не знает арабского, это своего рода костыли для хромых. Сходное отношение мы встречаем и в иудаизме, с одной небольшой поправкой: статус священного имеет не только древнееврейский, но и родственный ему арамейский язык, на котором тоже написаны некоторые части Ветхого Завета.
Именно на арамейском, скорее всего, говорили в повседневной жизни Сам Иисус и Его первые ученики. Но Новый Завет, каким мы его знаем, от начала до конца написан на тогдашнем языке межнационального общения — древнегреческом. Существуют и свидетельства предания, и гипотезы ученых, согласно которым некоторые из Евангелий изначально были составлены на еврейском или арамейском языке, но до нас дошли тексты только на греческом. Или эти арамейские протоевангелия так и не были записаны, или же их просто не сочли нужным переписывать и сохранять. Разительный контраст с Кораном!
Апостолы, таким образом, с самого начала предпочли не создавать особого священного языка и писали так, чтобы было понятно как можно большему числу читателей, и ради этого даже отказались от точной передачи слов Самого Учителя, прозвучавших на ином языке. Как в исламе невозможно обойтись без единого священного языка, так в христианстве невозможно не возвещать благую весть на языке, близком и понятном слушателям.
Впрочем, языки изменяются, и потому постоянно возникает потребность в новых редакциях или даже новых переводах. Вплоть до XVIII века постоянно уточнялся и исправлялся церковнославянский перевод: вышедшие из обихода и ставшие непонятными слова заменялись новыми, а существующие версии сравнивались с более авторитетными греческими рукописями. Этот процесс прекратился только в царствование Елизаветы Петровны (оттого и нынешняя церковнославянская Библия обычно называется Елизаветинской), когда образованное российское общество в основном уже утратило интерес к славянским текстам, обходясь языками русским и европейскими. Так, А.С. Пушкин Библию читал в основном по-французски.
Принципы перевода
Переводить нужно, но как именно это делать? Часто можно услышать, что самый точный перевод дословный, а основная задача переводчика — точно передать форму оригинала. Синодальный, на первый взгляд, соответствует этому требованию, но и он во многих случаях вынужден отступать от дословности. Вот, например, как звучит в дословном переводе стих из книги Притчей (12, 9): «Хорош пренебрегаемый и слуга для него от славящегося и недостаток хлеба». Смысл непонятен, и синодальный перевод его проясняет: «Лучше простой, но работающий на себя, нежели выдающий себя за знатного, но нуждающийся в хлебе», но это уже, разумеется, интерпретация этого сложного места, причем не единственно возможная.
Раз уж последовательно дословный перевод невозможен, решили другие переводчики, нужно сразу передавать смысл, не обращая внимания на форму. Именно такой принцип предложил в 1960-х годах американский переводчик и теоретик перевода Юджин Найда. Но подобный перевод нередко грешит субъективностью: один понял смысл так, другой иначе, а кто их рассудит? Перевод, близкий к дословному, по крайней мере оставляет читателю возможность разных интерпретаций, тогда как перевод последовательно смысловой навязывает читателю одно единственное прочтение, даже не упоминая остальных. К тому же такие переводы обычно означают резкий разрыв с традицией: стиль ради ясности и новизны восприятия нарочито снижается, так что текст становится понятным, но для многих читателей он при этом перестает звучать как Писание.
Видный американский библеист Брюс Мецгер однажды сказал: «Перевод — искусство правильно выбирать, что терять». Впрочем, лучше сформулировать это иначе: что именно должен перевод сохранить? Ведь иной «перевод» Библии сознательно искажает смысл оригинала, например «Соединение и перевод четырех Евангелий» Л.Н. Толстого. В нем не нашлось места ничему, что противоречило бы воззрениям самого переводчика: чудесам, включая и воскресение Христово. Более свежий пример — выполненный свидетелями Иеговы перевод «Нового мира», в который они внесли существенные искажения, чтобы приблизить текст Библии к своему вероучению. Например, в Послании Колоссянам 1, 16 о Христе говорится: «Им создано всё», но в этом переводе мы читаем: «посредством его сотворено всё остальное» (то есть Христос оказывается тоже сотворенным).
Это, конечно, откровенные ереси, и мало кто из переводчиков идет на такое. Но любой из них может неточно понять оригинал или неудачно его передать. Нередко получается и так (особенно при «смысловом» переводе), что из всех возможных интерпретаций переводчик выбирает ту, которая в наибольшей степени созвучна его собственному пониманию и мировоззрению. Поэтому вполне можно понять недоверие читателей к любому новому переводу, не получившему церковной или академической санкции: кто поручится за добросовестность этого труда?
Переводы книги Иова
Всё это пришлось учитывать и мне лично, когда в середине 1990-х годов я получил приглашение войти в группу, работавшую над новым русским переводом Ветхого Завета. Мне среди прочих заданий досталась одна из самых любимых книг Ветхого Завета — книга Иова. Я прекрасно знал, что она существует не только в синодальном переводе: в «Библиотеке всемирной литературы» был в свое время опубликован перевод С.С. Аверинцева. Это был не единственный опыт художественного перевода библейских текстов на русский язык — собственно, только такие переводы и могли выходить в СССР.
Но это был не просто единственный доступный способ поговорить о Библии вне контекста атеистической пропаганды. Подобные опыты восполняли недостаток в переводах, передающих, насколько это возможно, красоту и глубину оригинала, что неизбежно теряется и в дословном, и в «смысловом» переводах. Именно художественный перевод может увлечь человека, раскрыть смысл прекрасных, вечно актуальных слов Священного Писания, обращенных к читателю здесь и сейчас.
Уместно задать вопрос: а допустимо ли так переводить Писание? Разве оно всего лишь еще один памятник мировой культуры? Библия, разумеется, не только памятник мировой культуры, но и памятник тоже. Это слово Божие, обращенное к человеку, но вместе с тем библейские авторы использовали все известные им художественные приемы, они стремились к красоте изложения не в меньшей степени, чем к богословской аккуратности. Изучать эту художественную сторону, ценить ее, стремиться передать ее на другом языке — значит, на мой взгляд, действовать в полном соответствии с замыслом библейских авторов. Точно так же мы относимся к храмовой архитектуре, или к гимнографии, или к иконописи, которые раскрывают нам истину через красоту.
Перевод Аверинцева мне был к тому времени хорошо известен и в целом нравился, хотя, конечно, не выглядел свободным от недостатков. Почему же тогда я согласился сделать новый перевод этой книги? Отчасти потому, что включить в новый проект давно опубликованный перевод было бы достаточно сложно с организационной точки зрения, но дело было далеко не только в этом. Сама природа художественного перевода такова, что он не может быть единственным. Он отражает взгляд одного переводчика или целой группы, если над ним трудится не один человек, и вполне естественно, что у другого человека и другой команды результат не будет совпадать.
Как и в церковном искусстве, индивидуальные черты в переводе не обязательно дурны: преподобный Феофан Грек писал иконы не совсем так, как преподобный Андрей Рублев, и нам важен взгляд каждого из них. В конце концов Сам Господь называет Себя в Писании не «Творцом Вселенной», что было бы совершенно справедливо, а «Богом Авраама, Исаака и Иакова», указывая на ценность личного духовного опыта. Переводчик не может равняться с праведным Авраамом, разумеется, но и он, и его читатель глядят на Творца не из холодной и объективной космической пустоты, а из собственного жизненного и духовного опыта, как некогда глядел и праведный Авраам.
Дурной становится лишь нарочитая оригинальность, когда переводчик стремится к самовыражению, а не к адекватной передаче текста, когда он пытается быть не столько оконным стеклом, сколько зеркалом, в котором отражается он сам, и такие переводы, к сожалению, тоже существуют. Избежать этой опасности помогает командный подход, когда переводчик работает не один, а в составе группы. Именно так проходила и работа над переводом книги Иова: ответственность за переводческие решения лежала на мне, но все черновики мы обсуждали с коллегами, которые помогали взглянуть на текст другими глазами и избавиться от неверных или просто слишком спорных решений. Главным редактором и самым активным участником этого проекта оставался с начала и почти до самого конца М.Г. Селезнев, а в переводческую группу тогда также входили А.Э. Графов, Л.В. Маневич и Е.Б. Смагина, которым я обязан множеством ценных советов и подсказок.
Этот перевод книги Иова был опубликован отдельной брошюрой вместе с переводами книг Притчей (мы выполнили его вместе с Е.Б. Рашковским и Е.Б. Смагиной) и Экклезиаста (переводчик А.Э. Графов).
Сложные слова и выражения
Теперь я постараюсь рассказать о некоторых спорных и неочевидных переводческих решениях, которые, как можно надеяться, помогут читателю лучше понять, как готовятся подобные переводы и с какими трудностями сопряжена эта работа. При этом я не буду упоминать самых сложных проб-лем — для адекватного описания любой из них потребовалось бы написать отдельную статью.
Всё начинается с ключевых терминов и даже собственных имен. В книге Иова крайне редко встречается имя Божие, открытое некогда Моисею, которое традиционно переводится как «Господь». Это не случайно, поскольку действие этой книги происходит вне контекста истории Израиля (и это единственная такая книга в Ветхом Завете!). Зато Иов часто называет Бога именем Шаддай — этимология этого слова до конца не ясна, но обычно его связывают с представлением о силе и могуществе. В греческом переводе это имя чаще всего передается как Пантократор, откуда идет славянское и русское Вседержитель (точная калька с греческого). Нам прекрасно знакомо это именование, оно вполне традиционно, но оно рисует несколько иной образ, нежели еврейский текст. Слово Вседержитель связывается у нас в сознании с иконой, на которой Господь держит в любящих ладонях весь мир. Но ведь Иов говорит совсем о другом! Он кричит от боли, он жалуется, что Бог обрушил на него всю Свою мощь, и вместе с тем жалуется, что Бог не спешит вмешаться в жизнь этого мира и восстановить попранную справедливость. Словом, Шаддай для Иова — совсем не то, что Вседержитель для нас.
Именно поэтому С.С. Аверинцев перевел Шаддай как «Крепкий». Это очень точно, но вместе с тем и несколько непривычно для русского читателя. Человек церковный вспомнит Трисвятое, но наша переводческая группа стремилась создать текст, который был бы открыт и читателю нецерковному. В результате я постарался соединить обе традиции, ветхозаветную и византийскую, переведя это слово как «Всесильный», но и это решение небезупречно, оно вызывало немало споров, и я по сей день не до конца уверен в его правомочности.
Еще одно знаковое слово — еврейское «сатан», которое означает «враг, неприятель». От него происходит и сатана, именно его использует и синодальный перевод во 2-й главе Иова. Но дух, которого мы видим там, не вполне похож на наши вполне устоявшиеся представления о враге рода человеческого. Этот дух вместе с «сынами Божьими» является пред Богом, беседует с Ним и спрашивает Его позволения прежде, чем что-либо с Иовом сделать. Действительно ли в книге упомянут диавол, враг рода человеческого, или это некий другой дух? Точно неизвестно. Это в конце концов поэтический текст, а не догматический трактат, от него трудно ожидать отточенности богословских формулировок. Поэтому С.С. Аверинцев выбрал для перевода слово «Противоречащий», а я — слово «Враг», то и другое пишется с большой буквы, как имя собственное. Таким образом, читатель может сам решить, видеть ли в этом духе диавола или нет.
В книге есть множество неясных слов и выражений. Например, в 24, 11 говорится, что бедняки выжимают оливковое масло меж своих шурот, но что это такое? В синодальном переводе говорится «между стенами», у С.С. Аверинцева «в затворе стен», но это мало что говорит читателю. Есть толкование, согласно которому речь идет о рядах олив, между которыми бедняки выжимают масло, но это слишком идиллическая картинка. Другие ученые в слове «шурот» видят указание на какие-то особые камни, с помощью которых приходится давить оливки беднякам, потому что у них нет доступа к обычному прессу. Я выбрал вариант «меж камнями они выжимают масло», но и он мало что говорит современному читателю, который сам никогда масло из оливок не выжимал. А может быть, речь там идет вообще не о работе, а о том, что бедняки вынуждены проводить жаркий полдень на террасах на склонах холмов, надеясь укрыться хотя бы в тени каменных стен, поддерживающих эти террасы? Существует и такое толкование.
Есть места, где смысл оригинала совершенно неясен. В 19, 20 еврейский текст буквально гласит: «я спасся кожей моих зубов». Обращение к греческому тексту тоже никак не помогает, он гласит: «кости же мои в зубах имеются». Синодальный перевод старается сохранить еврейский текст и потому предлагает нечто невразумительное: «я остался только с кожею около зубов моих». В таких случаях приходится прибегать к конъектурам, то есть делать предположения о том, что могло стоять в изначальном тексте, который, видимо, был испорчен при переписывании. Я выбрал конъектуру, которая показалась наиболее разумной в данном контексте: «я впился зубами в собственное тело», но есть и другие варианты, например у С.С. Аверинцева: «кожа отстает от зубов моих» (впрочем, это не очень понятно).
Есть и такое неясное место, где расхождение между толкованиями имеет богословское значение, — это 19, 26. В моем переводе сказано: «Даже когда спадет с меня кожа, лишаясь плоти, я увижу Бога». Это компромиссный перевод, я специально не уточняю, надеется ли Иов увидеть Бога до своей смерти или после нее. Существуют две противоположные интерпретации этого места, основанные на двух различных значениях еврейского предлога «мин»: (1) «уже без тела я увижу Бога»; (2) «еще изнутри своего тела я увижу Бога». Второй вариант обычно связывают с учением о телесном воскресении мертвых. Но разделял ли его сам Иов? Из книги это напрямую не следует, впрочем, не следует и обратное.
Казалось бы, для христианского переводчика тут всё просто. Мы верим, что после смерти такого человека, как Иов, несомненно, ждет встреча с Создателем, Которого он так искал во время земной жизни. Надо переводить именно в этом ключе! Но, с другой стороны, хорошо ли будет, если мы вложим в уста Иова свое собственное богословие? Не получится ли, что он задает мучительные вопросы, а мы спешим вложить в его уста готовые ответы, которые достались нам куда проще, чем ему? Вот еще слова Иова, его мучительная догадка о том, что может однажды произойти, но произойдет ли, кто знает: Где же она, моя надежда? Надежду мою — кто видел? Сойдет ли она к вратам Шеола? Ляжет ли вместе со мной в землю? (17, 15–18)
Да, твоя надежда сойдет к вратам Шеола, мира мертвых, и разрушит эти врата, и выведет тебя оттуда! — хочется крикнуть ему… но это открыто нам, а не Иову. Вся боль, весь ужас этой книги именно оттого, что Голгофы и воскресения еще не было и потому нет еще ответа на его вопросы. И если мы поторопимся перевести боль Иова на язык современного катехизиса, мы очень многое потеряем. Тогда пропадет всё это напряженное предугадывание Голгофы и наш читатель просто не увидит, что на самом деле сделал Бог, чтобы ответить праведнику, упрекавшему Его в бездействии и потакании злу. Он не злых наказал, Он Сам принял на Себя страдания этого мира, стал надеждой Иова, сошел к вратам Шеола и лег вместе с ним в землю, чтобы возвести его на небо… Но Иов еще ничего об этом не знал.
Варианты решений
Впрочем, неясные и двусмысленные слова и выражения не самая большая проблема. Бывает так, что оригинал в целом понятен, но как его передать на языке перевода, чтобы сохранить колорит? В 28, 9–12 поэтически описывается добыча полезных ископаемых: чего только не делают люди, чтобы добыть из-под земли драгоценности, какие совершают открытия, но гораздо сложнее человеку обрести премудрость.
Вот как звучит синодальный перевод: «На гранит налагает он руку свою, с корнем опрокидывает горы; в скалах просекает каналы, и все драгоценное видит глаз его; останавливает течение потоков и сокровенное выносит на свет. Но где премудрость обретается? и где место разума? Не знает человек цены ее, и она не обретается на земле живых. Бездна говорит: не во мне она; и море говорит: не у меня».
Спорных моментов здесь немного, я не согласился с интерпретацией синодального перевода только в двух пунктах: вместо варианта «останавливает течение» я выбрал чтение «обнаруживает истоки», а вместо «цены премудрости» — чтение «путь премудрости». Сейчас нет возможности объяснить все причины, по которым были приняты такие решения, отмечу только, что здесь я следовал за авторитетными современными комментариями и в обоих случаях эти комментарии выбрали вариант Септуагинты как более ясный и подходящий по контексту. Но основная проблема совсем не в этих расхождениях, довольно заурядных для этой трудной книги. В синодальном переводе, на мой взгляд, связность и красота этих сложных и взаимосвязанных образов утрачена. По отдельности каждая фраза ясна, а целостного текста не получается.
С.С. Аверинцев перевел это место так (заметим, что и он говорит не о цене, а о стезе премудрости): «С гранитом борется человек, / исторгает он корни гор, / прорезает проходы в скале — / все самоцветы открыты оку его; / сдерживает он напор родников / и сокровенное выносит на свет! / Но мудрость — где ее обрести / и где разумения копь? / Человек не знает к ней стезю, / и ее не сыскать в стране живых. / Бездна говорит: “Во мне ее нет!” / И Море говорит: “Не у меня!”»
Мой перевод звучит так, стилистически он несколько отличается от предыдущего: «А люди берутся за скалу / и гору выворачивают с корнем; / в камне прорубают каналы / и сокровища предстают их взору; / они добираются до истоков рек, / потаенное выводят на свет. / Но откуда берется мудрость / и где добывают разум? / Путь к ней человеку неведом, / и в стране живых ее не сыщешь. / Скажет бездна: “во мне ее нет”; / скажет море: “нет и у меня”».
Все эти решения, безусловно, не окончательны, они могут быть предметом спора, и я буду рад увидеть новый перевод Иова, который предложит другие варианты и поведет читателя еще дальше, «добираясь до истоков рек и потаенное выводя на свет». Полагаю, что переводы смогут дополнить друг друга.
Слово Божие неисчерпаемо, и ни один перевод не вмещает всех возможных смыслов, не передает всех оттенков оригинала. Он может быть более или менее удачным и создается как мост, который позволяет человеку преодолеть языковую и культурную пропасть и выйти навстречу Богу и тем, кто пришел к Богу прежде него. Задача переводчика — построить прочный и надежный мост. Но пройти свою часть пути, чтобы встреча все-таки состоялась, — это уже дело читателя.
