Архимандрит Макарий (Глухарев) — ученый, миссионер и просветитель

31 мая исполняется 165 лет со дня преставления миссионера и переводчика Священного Писания прп. Макария (Глухарева).

В этот памятный день мы предлагаем вашему вниманию статью* Бориса Алексеевича Тихомирова, кандидата богословия, преподавателя кафедры Священного Писания Санкт-Петербургской Духовной Академии и Семинарии, о миссионерской, катехизической и переводческой деятельности архимандрита Макария (Глухарева). Эта статья представляет собой предисловие к изданию Российского Библейского Общества «Пятикнижие в переводе архим. Макария Глухарева», Спб. 2000.
Архимандрит Макарий (Глухарев)

Вряд ли ошибочно будет усмотреть одно из главных средоточий церковной жизни России XIX столетия в осуществлении перевода Библии на русский язык. О справедливости подобного суждения свидетельствует и почти общий вызванный переводом энтузиазм, и реакция, обусловившая драматизм его истории, и самый высокий статус государственных особ и духовных лиц, так или иначе причастных к этому начинанию, и сама его протяженность, объемлющая век практически целиком. Триумфальное, можно сказать, начало во втором-третьем десятилетии, далее период, который, используя сегодняшний лексикон, лучше всего охарактеризовать как «застойный», и, наконец, столь ожидаемое завершение в 1860-1870-е гг. [1] Определенно, здесь обретается «центральный нерв» церковной жизни и духовных устремлений столетия. Нас будет интересовать в этой истории ее «застойное», «темное» время 1830-1840-х гг. Именно в нем запечатлелось имя архимандрита Макария (Глухарева), «одного из самых замечательных людей той эпохи» — присоединимся к оценке, данной ему выдающимся отечественным богословом и церковным историком о. Георгием Флоровским. [2] Действительно, в судьбе архим. Макария как нельзя более полно отразились все перипетии первой половины XIX в., с ее романтикой и исканиями, страхами и реакцией. В этой эпохе и остается его имя, согласно его призванию, как пастыря, миссионера, монаха, автора церковно-богословских и духовно-поэтических текстов, переводчика Священного Писания.

Архим. Макарий не обойден вниманием исследователей. Его жизнеописанию посвящен ряд монографий, были публикации, анализирующие его деятельность и творчество. Укажем только несколько обобщающих работ, которые могут дополнить наш, по необходимости, краткий экскурс: Птохов П. В. Архимандрит Макарий (Глухарев), основатель Алтайской миссии. М., 1899; Филимонов Д. Д. Материалы для биографии основателя Алтайской миссии архимандрита Макария. М., 1888; Харлампович К. В. Архимандрит Макарий Глухарев: По поводу 75-летия Алтайской миссии. СПб., 1905. Исчерпывающую библиографию по архим. Макарию можно найти в предисловии к изданию его писем, подготовленному Харламповичем: «Письма архимандрита Макария Глухарева, основателя Алтайской миссии» (Казань,1905).
I

Родился Михаил Яковлевич Глухарев, в будущем архимандрит Макарий, 30 октября 1792 г. в городе Вязьме Смоленской губернии в семье священника, довольно известного в округе своей ревностной проповеднической деятельностью. Молодой Михаил прошел обычный для лиц из духовного сословия образовательный путь: духовное училище и семинарию — учебную систему, многие безотрадные порядки которой не без иронии отобразил в своих «Очерках бурсы» Н. Г. Помяловский. К несчастью, эта ее сторона не прошла бесследно и для Михаила. Из-за сумасбродной выходки одного из преподавателей Вяземского духовного училища он получил серьезную простуду, осложнением которой на всю жизнь осталась слабость голоса и легких. Думается, понятно, какие трудности он постоянно испытывал в своей последующей профессиональной деятельности педагога, священника, миссионера, в том, к чему ревностно себя готовил. А преподавать он начал уже в 1812 г., когда из-за Отечественной войны прервались занятия в Смоленской семинарии — обучал детей одного помещика. Семинарию Михаил окончил в следующем, 1813 г., с отличием и был оставлен в ней преподавателем латинского языка. С латынью Михаил познакомился еще в домашних штудиях с отцом, училище и семинария дали знание древнееврейского, из современных — французского и немецкого языков. Древнегреческий изучал уже в С.-Петербургской духовной академии, куда был направлен в 1814 г. (второй академический набор) за отличные успехи в семинарской учебе и на основании похвального отзыва о преподавательской деятельности.

Несомненно, одним из главных событий студенческих лет, во многом определившим его будущее, было знакомство и сближение, вплоть до дружеских, доверительных отношений, с ректором Академии архим. Филаретом (Дроздовым), будущим знаменитым Московским святителем.[3] Это были отношения не администратора и подчиненного, но прежде всего пастыря и пасомого. И когда жизненные пути этих выдающихся людей разошлись, их связь не прервалась, о чем свидетельствует многолетняя обширная переписка. Не раз впоследствии пользовался архим. Макарий и гостеприимством архиерейского дома митр. Филарета. Необходимо отметить и особую атмосферу академической жизни того времени, вовлеченность студентов в жизнь столицы, отличавшуюся обостренными религиозными исканиями, подчас нецерковными. Оценка их — дело специального исследования, но, безусловно, определенная свобода, соединенная с чутким духовным наставничеством, сформировала в будущем пастыре широкий и открытый кругозор.

Академический курс Михаил Яковлевич Глухарев окончил в 1817 г. со степенью магистра богословия и был назначен на должность инспектора и преподавателя церковной истории и немецкого языка в Екатеринославскую духовную семинарию. В том году он становится также ректором Екатеринославских уездного и приходского училищ. Здесь, в Екатеринославе, исполнилось его намерение о принятии иноческого звания, высказанное еще во время учебы в Академии. Монашеский постриг совершил Екатеринославский архиепископ Иов (Потемкин) 24 июня 1818 г. На следующий день инок, нареченный Макарием, был рукоположен в сан иеродиакона, а еще через три дня — в иеромонахи. В Екатеринославе о. Макарий прослужил до весны 1821 г., когда указом Св. Синода был поставлен ректором Костромской семинарии. Здесь же, в Костроме, он был возведен в сан архимандрита.

Как в Екатеринославе, так и в Костроме о. Макарию пришлось проводить в жизнь осуществлявшуюся тогда реформу духовного образования, которая далеко не всегда легко принималась на местах. Молодой пастырь и руководитель оказался в сложной, изначально конфликтной ситуации. Мы подходим здесь к непростой, во многом деликатной теме, касающейся взаимоотношений архим. Макария как с церковными властями, так и с находившимися под его непосредственным начальством педагогами. Не все складывалось гладко. Архим. Макарий не был «удобным», «компромиссным» человеком. Весьма симптоматичен отзыв епископа Костромского Самуила (Запольского) об о. Макарии: «При строгой, прямо монашеской жизни и честном поведении часто примечается задумчивым, часто вспыльчивым. Подвержен частым припадкам. Крайне слабогласен. К продолжению должностей впредь кажется малонадежным». [4] Достаточно жесткая характеристика, данная с позиции администратора. И другая, где о нем вспоминает его бывший ученик в Костромской семинарии, архиепископ Казанский Афанасий (Соколов) — позже их пути пересекутся в Сибири уже как правящего архиерея и клирика: «Моей душе он всегда присущ как наставник, из уст которого лились сладчайшие речи и в семинарии, и в его келии, куда он нередко призывал меня, юного богослова, для научения, обличения и усовершенствования в истине и правде и для принятия повеления произносить его собственные проповеди в церкви вместо него самого, по причине крайней слабости его голоса; но вечное место в душе моей он имеет наипаче потому, что духовная жизнь его при учении удерживала меня, 19-20-ти летнего, на путях Господних. Истину говорю, полный благодарения Господу, даровавшему мне такого наставника в юности моей…». [5]

Эти слова высокопреосвящ. Афанасия дают нам возможность соприкоснуться с внутренним миром архим. Макария. И даже столь краткий отзыв представляет его как человека прежде всего духовных устремлений. Действительно, весь его жизненный путь предстает как поиск духовного. Здесь горение его души. Поиск, который для него отнюдь не проторенная, мощеная дорога, но «узкий», в евангельском значении, путь. (Говорят, в Сарове святой старец Серафим предсказал ему тяжелый жизненный крест.[6]) Для о. Макария, по крайней мере на начальном этапе его самостоятельного христианского становления, это был по преимуществу внутренний поиск, проходивший подчас в непростой борьбе с самим собой. О своих борениях о. Макарий постоянно беседовал со святителем Филаретом еще во время обучения в Академии, об этом писал ему впоследствии в Москву, об этом советовался с теми многими духовниками-старцами, которых неизменно искал и с которыми сводила его жизнь. Здесь он целиком в атмосфере духовной жизни Церкви, вне которой себя просто не мыслил. Конечно же, и в принятии монашеского пострига следует видеть выражение этой внутренней стороны его жизни. Такая «интроверсивность» устремлений во многом может объяснить и ту конфликтность, о которой шла речь. Очевидно, о. Макарий тяготился необходимостью несения административно-хозяйственных обязанностей, отвлекавших его от духовного искания, но был вынужден исполнять их в той, давно сложившейся среде, косность которой отнюдь не ослабла с объявлением церковными властями реформы своих учебных заведений. Конфликт возник в Екатеринославе, не обошлось без него и в Костроме… Как-то одновременно осложнились проблемы со здоровьем, крайне хрупким после той памятной тяжелой болезни, случившейся еще в Вяземском училище. Они и становятся поводом для прошения об освобождении от административных и учебных должностей.

Весной 1825 г. о. Макарий прибыл в Киево-Печерскую лавру для несения монашеского послушания. Тем не менее и здесь его без преувеличения мятущаяся душа не дает ему возможности задержаться. Из Лавры он переходит в Китаевскую пустынь — 7 верст от Киева. Оттуда пишет письма о возможности занятия им должности библиотекаря в Московской духовной академии — получает отказ. Уже в октябре того же 1825 г. просит Св. Синод о перемещении в Глинскую общежительную пустынь Путивльского уезда Курской губернии, куда и отбывает в конце декабря. Здесь на некоторое время о. Макарии нашел отдохновение в монашеском делании. Занимался он и литературной работой: переводил святых отцов, написал ряд духовных песнопений. Но и в Глинской пустыни ему не суждено было обрести своего места.

Естественно, его метания не остаются без внимания высокого начальства, так, в письмах к нему святителя Филарета, митрополита Московского, в этот период звучит упрек в «непостоянстве», в том, что он строит «воздушные замки», пренебрегает послушанием, противопоставляя ему своеволие. Высказываются очевидные опасения о том, найдет ли он себя на новом месте [7]. Как отнестись к этому «непостоянству» о. Макария? Действительно, на месте ему не сиделось, и упрек представляется справедливым. И тем не менее здесь можно усмотреть и вечный поиск души, которая ищет и не находит пристанища в этом мире, оказывающемся чуждой для нее оболочкой; жизнь как странничество — еще один идеал христианской и непосредственно русской духовности. Скорее всего, именно в данном контексте надо искать объяснение его «непостоянства». Он ищет собственный путь в осуществлении своего христианского призвания — может быть, в ущерб традиционному требованию послушания.

В начале 1829 г. в Св. Синод пришло его прошение о переводе в Сибирь и «употреблении» на дело миссии. На этот раз оно было удовлетворено, и уже в конце мая 1829 г. о. Макарий получает назначение в Тобольскую епархию, где архиепископ Евгений (Казанцев) организовывал миссию по христианизации живущих в этом обширном крае народов. Начался страннический путь о. Макария в Сибирь к новой пастве.

XIX век открывает свою страницу в миссионерском служении Русской Православной Церкви. Определенный импульс православная миссия получает в начинаниях Александровской эпохи, в деятельности Российского Библейского общества (РБО) по переводу Священного Писания на языки «малых народов» Российской Империи. Здесь, в романтике и воодушевленности начала столетия, можно усмотреть один из корней в ближайшем будущем серьезного и мощного института русского православного миссионерства. И, без преувеличения, золотыми буквами в историю миссионерского движения вписано имя архим. Макария, основателя Алтайской миссии, «романтического миссионера», как назовет его митр. Филарет [8], выдающегося подвижника дела христианского благовестия и просвещения, а сама деятельность Алтайской миссии при ее первом начальнике будет оцениваться как «один из самых героических и святых эпизодов в нашей истории» [9].

Летом, перед отъездом, архим. Макарий посетил Москву, где жил в Чудовом монастыре, собирая пожертвования на будущее начинание (как водится в России, его обокрали). В Тобольск он прибыл 30 сентября. План архиеп. Евгения предполагал организацию в епархии двух миссий: на севере — для остяков (совр. ханты) и вогулов (совр. манси); и юге — для киргизов (речь идет о казахах, которые тогда отдельно еще не идентифицировались), калмыков и телеутов Алтая, также черновых татар (дореволюционное название северных групп народов Алтая). Высокопреосвящ. Евгений предложил о. Макарию север, где миссионерствовал сам и хорошо представлял ситуацию. Однако у о. Макария нашлись особые основания в пользу южного направления, конкретно Киргизской степи (совр. Казахстан) — слабость собственного здоровья для севера и предварительное знакомство именно с языками тюркской группы. На южном направлении и остановились, хотя отношения с архиеп. Евгением были несколько испорчены. Но в Киргизскую степь о. Макария не пустили власти - на основании правительственного циркуляра, запрещавшего здесь всякую христианскую миссию (как отмечают, эта нейтральная религиозная политика закончилась распространением ислама, причем мечети часто строились даже руками православных казаков [10]. Тогда окончательным направлением миссии определили Алтай.

3 августа 1830 г. миссия в составе начальника и двух сотрудников — тобольских семинаристов Волкова и Попова — выехала из Тобольска. Первоначально обосновались в Бийске, ставшем резиденцией и одним из центров Миссии, наряду с впоследствии обжитыми Улалой и Маймой. Миссионерам пришлось заниматься буквально всем: катехизацией, обучением вчерашних язычников навыкам земледелия, преподаванием начал грамотности и детям, и взрослым, поставками сельскохозяйственного инвентаря, продовольствия и одежды, лечением, принятием родов… Архим. Макарий выписывает книги по агрономии… Один из проектов о. Макария, связанный с этой стороной деятельности Миссии и направленный им в Св. Синод, предполагал даже специальную стажировку членов Миссии в Московском университете по некоторым естественным дисциплинам. Первое крещение миссионеры совершили уже 7 сентября 1830 г. — дата, считающаяся днем основания Алтайской миссии.

В общей истории христианского миссионерства, православного русского в том числе, христианизация часто начиналась и заканчивалась актом крещения, после чего новообращенный предоставлялся самому себе. За подобной практикой стояла и «простоватость» миссионеров, и отношение к таинству крещения как акту самодостаточному, даже с некоторым оттенком магичности. «Издержки» подобного миссионерства известны, засвидетельствованные в многочисленных сообщениях об отпадении крещеных обратно в язычество. (У нас глубоко и проникновенно писал об этом Н. С. Лесков, в частности, в рассказе «На краю света».) Алтайская миссия, отдадим должное ее начальнику, сразу же определила для себя иной путь. То, как архим. Макарий готовил к крещению и совершал его, описывают следующим образом: «Обычно он узнавал так или иначе, что в том или ином пункте имеется инородец, расположенный к принятию христианского учения. Тогда он спешил в то место, оглашал инородца, затем крестил, поручал надежному восприемнику, который и ограждал новообращенного от вредных влияний. Но иногда о. Макарию приходилось сталкиваться при оглашении алтайца с противодействием или его семьи, или шаманов. Тогда он или крестил тайно и велел разрывать семейные связи, или же отказывался крестить… Оглашение продолжалось от одного дня до двух недель, в зависимости от возраста и развития, умственного и нравственного, оглашаемого» [11]. За крещением следовало обязательное приобщение новообращенного к церковной общине, собственно — шире — к христианской культуре и цивилизации. Практически это означало переход к оседлому образу жизни. И здесь была необходима соответствующая помощь со стороны Миссии в связи с новым обустройством быта. Новокрещенные и их семьи освобождались на определенное время от податей, предоставлялась им и возможная материальная поддержка.

Миссия постепенно расширяется. На смену Волкову и Попову, покинувшим о. Макария уже в начале 1830-х гг., приходят — произнесем имена первых делателей Алтайской миссии — двое ссыльных поселенцев Петр Лисицкий и Иван Савельев, в конце 1830-х гг. там трудились юноши Михаил Нигрицкий из Томского духовного училища, семинарист Стефан Ландышев, будущий преемник о. Макария на посту начальника, ссыльный дьячок Петр Торбаев, иеромонах Анастасий, крестьянин Филипп Гилев, Артемий Левицкий, студент медико-хирургической академии, впоследствии игумен Акакий, скончавшийся на Алтае в 1875 году… В начале 1840-х гг. из Москвы в Миссию прибывает девица Софья де-Вальмон, учительница и воспитательница в открывшуюся школу, акушерка. Ставил архим. Макарий и вопрос о создании женского монастыря при Миссии — не разрешили.

Вот как о миссионерской деятельности архим. Макария отзывается один из его последователей, активный участник православного миссионерского движения, известный востоковед Н. И. Ильминский: «По силе и благодати Божией, явились нерукотворно, т. е. без человеческой миссионерско-научной и искусственной подготовки и выправки, два миссионерских огня в Сибири: Иннокентий [12] и Макарий Глухарев. Иннокентий — самородный сильный и ясный ум: он действовал преимущественно катехизической проповедью и инородческими переводами, которые он вполне убежденно и неотразимо считал (и совершенно справедливо) необходимым орудием миссии. Архим. Макарий имел некоторый мистический оттенок, старался возбудить дух христианский и благодатный в инородцах, хотя он не отрицал и даже признавал пользу местных языков. Но в том и в другом, в Иннокентии и Макарии, обитала таинственная и благодатная сила и действенность, и они прочно насадили христианскую веру среди полудиких племен Алтая и отдаленнейших окраин Сибири» [13]. Очень значимое сопоставление имен двух величайших деятелей православной миссии XIX столетия, двух, без преувеличения, апостолов Сибири. Позволим себе высказать лишь одно уточнение в отношении данной оценки маститого ученого. В ней, в сравнении с очерченной деятельностью святителя Иннокентия по переводу на языки просвещаемых народов, несколько теряется значение переводческих трудов Алтайской миссии и непосредственно ее первого начальника. Конечно же, переводы стали важнейшим направлением в деятельности миссионеров. Трудностей здесь было достаточно: большое количество диалектов, с которыми приходилось работать, отсутствие грамматик, которые пришлось составлять самим… Тем не менее успехи были — и немалые. Так, за время пребывания архим. Макария начальником Миссии на одно из алтайских наречий, телеутское, были сделаны следующие переводы: Четвероевангелие — почти полностью; несколько апостольских посланий и книга Деяний; многие псалмы и выборочные места из Ветхого Завета; краткая Священная история; краткий катехизис митр. Филарета; огласительные поучения и сборник молитв.

Но совершенно особое место в просветительских начинаниях Миссии архим. Макарий отводит русскому языку. На рубеже 1830-1840-х гг. он составляет пособия для общехристианского просвещения, причем не только для крещеных алтайцев, но и для проживающих на Алтае русских: «Начальное учение человеком, хотящим учиться книг Божественного Писания», «Алфавит Библии». Св. Писание в них цитировалось на русском языке. Их можно рассматривать как программные начинания Миссии, поскольку таким образом ставился вопрос о приобщении новокрещенных к культуре русского православия и выбор русского языка здесь был принципиальным. Почти в то же время в своем письме к митр. Филарету он пишет: «Одно из важнейших дел, составляющих службу миссии есть обучение новокрещенных инородцев грамоте не только природных наречий их, но и славянской и русской, потому что они призваны участвовать в общественном богослужении нашей Церкви, совершаемом на славянском языке, и потому что, вошедши в общение с народом русским в единой вере, для лучшего познания сей спасительной веры они должны искать общения с ним в самом языке русском и изучать сей живой язык, на котором, по милости Божией, имеет Церковь наша уже Новый Завет и некоторые из священных книг Ветхого» [14]. При этом саму миссию Русской Церкви архим. Макарий видит достаточно широкой, не ограничивая ее только язычниками. В 1839 г. он посылает в Св. Синод проект с выразительным названием: «Мысли о способах успешного распространения христианской веры между евреями, магометанами и язычниками в Российской державе». Самому о. Макарию уже приходилось заниматься проповедью христианства по всем этим направлениям. Кроме того, Миссия окормляла и православных русских, живших в районе ее действия. При этом миссионеры столкнулись с крайне низким уровнем религиозной грамотности. Такими оказываются масштабы православной миссии архим. Макария, одной из насущных задач которой выступает требование серьезной работы в направлении общего религиозного просвещения. И в этих рамках, как настоятельно необходимый, встает для него вопрос о переводе Св. Писания на русский язык. С данным замыслом в конце 1830-х гг. он обращается в Св. Синод, пишет на Высочайшее имя, посылает в Синод варианты собственных переводов… Так в христианском служении о. Макария открывается новая трудовая стезя, на которой он становится не менее известным, чем в своей миссионерской деятельности.

В конце 1839 г. архим. Макарий приезжает в столицу под предлогом поправки пошатнувшегося здоровья (действительно, к старым недугам прибавились проблемы со зрением). Разрешение от Синода на поездку ему было дано. Пребывание в С.-Петербурге архим. Макарий использовал прежде всего для того, чтобы возможно шире поднять вопрос о переводе Св. Писания. Выбранное для этого время, наверное, надо признать самым неудачным — позиция властей, как церковных, так и светских, в данном вопросе по-прежнему оставалась прямо противоположной: еще свежо было в памяти громкое закрытие Библейского общества. И очень скоро о. Макарию предложили оставить С.-Петербург и вернуться в Миссию. При этом С.-Петербургский митрополит Серафим (Глаголевский), принимавший непосредственное участие в закрытии РБО, грозился выдворить о. Макария из столицы с жандармами или сослать в Спасо-Евфимиевский монастырь [15]. Некоторое время о. Макарий прожил в Москве, останавливался и в Казани, собирая пожертвования и продолжая работу по переводу. Уже с Алтая он снова обращается в Синод с тем же предложением, посылает рукописи переведенных им книг. Ответом Синода было определение архим. Макарию епитимии, которую он отбывал, по существовавшей тогда практике, в доме своего правящего архиерея. Впрочем, и это наказание о. Макарий использовал для переводческой работы, найдя в библиотеке Томского епископа Афанасия (Соколова), своего бывшего ученика, необходимые книги и пособия. Следующую епитимию он получил через год за попытку издать «Алфавит Библии».

Трудно сказать, что послужило причиной, неудачи ли с проектом русского перевода Св. Писания, без которого он с какого-то момента не мыслил успешной миссионерской деятельности, но в конце 1842 г. архим. Макарий подает в Синод прошение об освобождении его с поста начальника Миссии. В ряде писем он ссылается на ослабление здоровья, прежде всего зрения, что становится серьезным препятствием в исполнении служебных обязанностей. В это время у него также появляется намерение посетить Святую землю и там продолжить работу над русским переводом. В Палестину его тогда не пустили, но от руководства Миссии он был освобожден и определен настоятелем Троицкого Оптина монастыря Орловской епархии близ г. Волхова (решение Синода от 16 июня 1844 г.). Здесь — место последнего служения о. Макария, длившегося около трех лет. Волхов по сути стал для него продолжением миссионерской деятельности. Православная российская провинция оказалась в не меньшей степени, чем Алтай, нуждающейся в религиозном просвещении. Причем это касалось всех слоев общества. Так, выяснилось, что даже городской голова не знает Символа веры, а из молитв помнит только «Вотчу» (так в Волхове именовали молитву «Отче наш»(!), в произношении превратившуюся в некое заклинательное бормотание). Архим. Макарий организует катехизические курсы, куда приходят и дети, и их родители, где он учит всему: молитве, основам веры, Св. Писанию (Евангелие читалось по-русски), беседует… Приходили к нему даже за исцелениями и, говорят, он, сам больной, помогал [16].

Только в 1847 г. Св. Синод дает архим. Макарию благословение на поездку в Святую землю, куда тот стремился все предшествующие годы. Кажется, у него было намерение поселиться в Вифлееме в пещере блаж. Иеронима, где, наконец, и завершить свой переводческий проект. Буквально накануне, когда все уже было готово к отъезду, он занемог…

18 мая 1847 г. отошел к Господу архимандрит Макарий (Глухарев), основатель Алтайской миссии, настоятель Свято-Троицкого Оптина монастыря, переводчик Св. Писания… Похоронили его в монастырском соборном храме. Как отмечают биографы [17], и через пятьдесят лет его могилу посещали, а почитание его памяти в Волхове только возрастало… Закрыли монастырь в 1923 г. В настоящее время он находится в руинах, и могила подвижника недоступна. Самое удивительное — память об архим. Макарий жива в Волхове до сих пор.
II

Теперь более подробно о самой истории перевода. Пытаясь определить истоки обращения архим. Макария к теме русского перевода Св. Писания, можно сразу указать, что нет никаких сведений о его причастности к «первому этапу» переводческой работы, проходившему под эгидой Российского Библейского общества в бытность о. Макария студентом Академии, когда в этом начинании самое активное участие принимала Академия и ее ректор. Вполне вероятно, что студенты помогали в работе, тем не менее конкретные сведения такого рода неизвестны. Впрочем, для будущего перевода о. Макария этот даже гипотетически возможный этап не мог иметь никаких последствий, поскольку к Ветхому Завету, предмету его непосредственных переводческих трудов, в Академии подошли, когда его уже не было в ее стенах. Не обращался он к теме перевода и тогда, когда занимал административные посты и был преподавателем в духовных учебных заведениях Русской Православной Церкви. К переводу Св. Писания на русский язык о. Макарий приступил именно в миссионерский период своей деятельности. Задачами миссии и обусловлены побудительные причины его переводческих трудов. В этом они иные, чем у протоиерея Герасима Павского, перевод которого, чуть более ранний по времени, осуществлялся в рамках его учебного академического курса древнееврейского языка. О них можно говорить как об иных и в сравнении с переводческой деятельностью РБО, которая, несмотря на весь свой миссионерский пафос, выглядит идеалистически оторванной от реальности. Имеется в виду особое, можно сказать, «пиетистское» восприятие Писания, как всеобъемлющего и потому самодостаточного источника веры, который сам и просвещает и обращает ко Христу. Подход, при котором христианская миссия понимается почти исключительно как распространение Слова Божьего, которое есть Писание. В этих рамках необходимыми для миссии и становятся переводы Св. Писания на современные языки, поскольку семантическая ясность текста выступает главным условием ее успешности. От подобного взгляда на Библию не был свободен и архим. Макарий — видимо, здесь нашло выражение некое общее настроение того времени [18], — тем не менее для него вопрос перевода есть прежде всего принципиальный и органичный вопрос жизни православной миссии, без решения которого движение вперед на каком-то этапе становится невозможным. И в этом отношении его отставка с поста начальника Миссии, служению которой он ранее намеревался посвятить свою жизнь без остатка, представляется вполне красноречивой.

Первое обращение о. Макария к замыслу перевода датируется вполне определенно. О нем он высказывается в письме к митр. Филарету от 23 марта 1834 г. [19] Это целостный программный документ, по сути богословско-идеологический трактат-обоснование необходимости русского перевода Ветхого Завета. Трудно не обратить внимание на стиль этого, в данном случае почти официального послания, представляющий столь характерный образец церковно-богословского слога первой половины XIX столетия, с его витиеватостью и тяжеловесностью. Архим. Макарий настаивает на необходимости перевода, поскольку славянский язык «непонятен простому народу», «перевод РБО незавершен, так как не охватывает Ветхий Завет», «европейские народы давно имеют Св. Писание на своих языках», русский перевод необходим всем многочисленным народам, живущим на территории Российской Империи, «даже магометане имеют Алкоран на российском наречии»… Его возражения противникам перевода не лишены изобретательности и убедительности. Он предлагает издание специального журнала при С.-Петербургской духовной академии, где публиковались бы варианты переводческих трудов (когда в конце 1850-х гг. работа по переводу будет официально возобновлена, она начнется именно с журнальных публикаций сделанных переводов)…

Все в этом письме продумано и логично. Тем не менее, год написания данного трактата — 1834-й, а адресат — митрополит Московский Филарет! Вряд ли Московскому святителю, более кого бы то ни было сделавшему для перевода во втором-третьем десятилетии века, нужно было доказывать эту необходимость, едва ли что-то новое ему открыли обоснования этой необходимости самими текстами Св. Писания, в которых архим. Макарий порой доходит до пересказа сюжетов библейских книг (книги Иова, например, убеждая таким образом в ее церковной актуальности)… Что нового мог сказать ему архим. Макарий? 1834 год! Восемь лет прошло с тех пор, как на кирпичном заводе Александро-Невской лавры был сожжен готовый тираж Пятикнижия на русском языке, [20] закрыто РБО. Настроение как церковных, так и светских властей не предполагало даже самой возможности постановки вопроса о продолжении перевода. Итак, время, выбранное о. Макарием, самое неблагоприятное. Как мог отнестись митр. Филарет, с его известной осторожностью во всем (впрочем, в условиях общественной и церковной ситуации того времени ее скорее нужно воспринимать как мудрость), к подобному «прожекту»? Как к очередной небезопасной бестактности своего бывшего ученика и духовного воспитанника? Действительно, в этом отношении письмо выглядит более чем странно. Но есть одно обстоятельство, которое многое может поставить на свои места. На последних страницах своего трактата архим. Макарий связывает задачи перевода с задачами православной миссии, приобретающей для него поистине вселенский масштаб: это миссия и к язычникам, и к мусульманам, и к евреям, это миссия и к крещеному русскому народу, в не меньшей степени нуждающемуся в просвещении Словом Божиим.

В отношении религиозной необразованности последнего архим. Макарий более обстоятельно высказывается в своем следующем, не менее пространном послании от 8 июня 1836 г., адресованном на этот раз обер-прокурору Св. Синода С. Д. Нечаеву. Видимо, уверенность в неотложной необходимости перевода и упорное молчание иерарха заставили его обратиться к светским властям. Повторяя в письме общие тезисы, высказанные и митр. Филарету, о. Макарий приводит ряд примеров вопиющей невежественности народа, яркость которых заслуживает того, чтобы их повторить. Он пишет: « …надлежит… чтобы и вообще в Российском народе и особенно в служителях алтаря умножался спасительный для человеков свет истинного Богопознания. Если же все еще будем бояться полной Библии на Российском наречии, то не вошел бы в число миссионеров наших некто, подобный одному клирику, приходившему ко мне с объявлением, что он желает послужить святой церкви проповеданием слова Божия иноверцам. Хорошо, говорю, друг мой; но скажи мне, сколько у нас Богов, чтоб знать, какую веру мы намерены проповедовать. И что же? Он насчитал мне их не только три, но и четыре, и пять, и может быть простерся бы далее, если бы я не пресек этого исчисления. Архиепископ всплеснул руками от удивления и прискорбия, когда я рассказал ему разговор мой с этим клириком. Впрочем, у нас нельзя и ожидать того, чтобы одни миссионеры и клирики приходских церквей проповедовали иноверцам Бога истинного; но и все православные земледельцы и торговые люди нередко изъясняют им веру, которую называют «крещеною», и многие из сих учителей называют честныя иконы богами, а полочки, на которых они стоят, божницами» [21]. Поскольку подобного рода примеры в истории известны, вряд ли можно здесь упрекнуть о. Макария в чрезмерном сгущении красок.

Так и не получив ответа на свой проект ни от митр. Филарета, ни от С. Д. Нечаева, видимо отчаявшись, что столь нужный для дела миссии перевод когда-либо будет начат в Церкви, архим. Макарий в 1837г. приступает к нему самостоятельно. Первое сообщение об этом находится в письме к одному из его многочисленных адресатов от 25 июля 1837 г. Он пишет: «Весною нынешнего года претерпевал я сильные искушения от уныния и тоски; и, думаю, что Само Провидение Божие, милосердно пекущееся о таком грешном черве, как я, навело меня на одно занятие, в котором душа моя находила утешение и подкрепление. Это перевод книги Иова с еврейского языка на российский. Началось дело на Пасхальной неделе, и в полночь накануне дня Иова Праведного (5 мая), при помощи Божией, кончено» [22]. (Пасха в 1837 г. приходилась на 18 апреля, таким образом, на весь перевод, согласно данному сообщению, ушло не более 17 дней.) Перевод книги Иова, свой первый переводческий опыт, о. Макарий отсылает в Комиссию духовных училищ для издания. В своем, на этот раз кратком, сопроводительном письме он подчеркивает: «В народе Российском многие миссионеры; и в том числе знатная часть служителей Церкви, не могут хорошо разуметь Ветхий Завет на славянском, уже мертвом у нас наречии» [23]. Только после этого публичного заявления о своем переводе пришел ответ от митр. Филарета на послание трехлетней давности: «Беседу с вами начать надобно, кажется, с мыслей ваших о полном переводе Библии на русское наречие. Вы употребили немало труда на изложение сих мыслей, но посев ваш пришел не на готовую землю и не во время сеяния. Сомнения о полезности перевода, доселе сделанного, и прекословия о достоинстве его или не прекратились, или возникли вновь, так что продолжение сего дела более угрожало бы умножением сомнения и прекословии, нежели обнадеживало бы умножением плода духовного…» [24]. Вежливая и осторожная попытка дать понять отцу архимандриту всю несвоевременность его начинания. Она также как нельзя более наглядно демонстрирует сложившуюся ситуацию с переводом, характеризует позицию и личные качества митр. Филарета.

Уже начало деятельности о. Макария как переводчика Св. Писания очень рельефно представляет его черты христианина и пастыря, которые мы отмечали и ранее. Его искренность, пылкость, определенную «наивность» в житейской мудрости века, его в евангельском духе «детскость», конечно же, веру в то, что Господь ведет и не оставляет. Представляется существенным, что в истории с переводом — вспомним высказывавшиеся ему упреки в непостоянстве — он не только последователен, но настойчив, причем, до конца. Определенно можно говорить