Корзина покупок пуста!
Историческая справка [1]
В начале 1990-х преподаватель РУДН М.Н. Пряхин составил «Заветный список» произведений, в советские времена оказавших наибольшее влияние на русскую интеллигенцию (средний возраст участников анкетирования — 65 лет). По результатам опроса, в первом ряду — Ф.М. Достоевский «Братья Карамазовы», М.А. Булгаков «Мастер и Маргарита», М. Сервантес «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанческий», Л.Н. Толстой «Война и мир», И. Гёте «Фауст», «Библия», Д. Дефо «Робинзон Крузо», М.Ю. Лермонтов «Герой нашего времени», А.И. Солженицын «Один день Ивана Денисовича».
Это не преувеличение: опубликованный на закате «оттепели» «Один день Ивана Денисовича», трактовавший события сталинской эпохи с позиций христианской и народной этики, продолжавший лучшие традиции русской классической литературы XIX века, сыграл исключительно важную роль в общественно-политической и духовной жизни советской России.
Замысел этого произведения родился в Экибастузском особом лагере, куда Солженицын был переведен из тюрьмы в мае 1950 г. А создана повесть в 1959 году, в Рязани, где писатель с июля 1959 г. преподавал математику, физику и астрономию.
В 1961 г. приятель А.С. по лагерной «шарашке», известный германист Л. Копелев, передал текст произведения – первоначальное название — «Щ-854 (Один день одного зэка») — в редакцию журнала «Новый мир», которую возглавлял А.Т. Твардовский.
Прочитав повесть, А.С. Берзер, минуя бюрократические процедуры, передала машинопись с текстом повести главному редактору со словами: «Лагерь глазами мужика. Очень народная вещь». Покоренный художественной силой повести, А. Т. Твардовский сумел получить у Н.С. Хрущева согласие на публикацию произведения, несмотря на существующие запреты цензуры. (В октябре 1962 года под жестким давлением Н.С. Хрущева Президиум ЦК КПСС принял специальное решение о публикации этого произведения).
В одиннадцатой книжке «Нового мира» за 1962 год повесть была опубликована. Это «литературное чудо» совсем не отвечало ожиданиям консервативной части общества. Но, к счастью для демократически настроенных читателей и для дальнейшей творческой судьбы Александра Солженицына, оно произошло полвека назад, задав новую планку гражданской и художественной правды. И породив надежды на возможное оздоровление общества от метастаз сталинизма.
Сам Александр Исаевич Солженицын писал о своем произведении следующее:
«Конечно, когда я пришел к мысли написать день одного зэка, ясно было, что это должен быть наиболее рядовой член армии ГУЛага. Замысел был запомнен, но не развивался, а когда я к нему приступил, писать его в 59 году — кого же брать? Много бывало заключенных вокруг меня, я мог вспомнить многие десятки людей, которых я хорошо очень знал, и сотни. Вдруг, почему-то стал тип Ивана Денисовича складываться неожиданным образом. Начиная с фамилии — Шухов — влезла в меня без всякого выбора, я не выбирал ее, а это была фамилия одного моего солдата в батарее, во время войны. Потом вместе с этой фамилией его лицо, и немножко его реальности, из какой он местности, каким языком он говорил. Вдруг почему-то вот этот рядовой солдат батареи советско-германской войны, вдруг стал идти в повесть, хотя он не был заключенным. Ну конечно, он был таки же рядовым, только в других условиях. А биография, как он попал и как он себя ведет в лагере, уже шла от лагерных лиц, но не от него, он же не сидел» [2].
Итак, мы попросили наших собеседников ответить на вопросы:
1. Как Вами была воспринята повесть (рассказ) Александра Исаевича Солженицына, когда Вы ее прочли? Помните ли Вы, когда это случилось?
2. Повлиял ли он на Ваше мировоззрение, на Ваших близких? Если да, то как именно? Если нет, то почему, как Вы думаете?
3. Каково, на Ваш взгляд, значение самого факта издания этой повести?
Чуковская Елена Цезаревна:
Рассказ (а не повесть!) Солженицына я прочла еще до выхода его в журнале. Во дворе нашего дома стоит другой дом и в этом другом доме жили Копелевы — Лев Зиновьевич и Раиса Давыдовна. Они дружили с моей мамой, а именно Лев Зиновьевич и передал рассказ своего лагерного приятеля в «Новый мир» (он сидел вместе с Солженицыным на «шарашке» и потом стал прототипом Рубина в романе «В круге первом»). Так что я читала этот рассказ по авторской рукописи. Эта была очень необычная рукопись. Я такую видела впервые. Текст был напечатан без интервалов и без полей — сплошняком на странице и на ее обороте (чтобы рукопись занимала поменьше места и ее легко было хранить, как объяснил позже Александр Исаевич).
Впечатление было огромным. Я знала о лагерях. Знала, что мой отчим был арестован и расстрелян. У нас после ХХ съезда несколько раз неподолгу жили люди, вернувшиеся из лагерей. У мамы были такие друзья — тоже из недавно освобожденных. Но они ничего не рассказывали, и никакого предметного представления о лагерной жизни у меня не было.
Когда рассказ появился в печати, я его снова прочитала. Воздействие печатного слова огромно. Это уже другое восприятие.
Поразительные судьбы персонажей и предметность лагерного быта – вот то, что потрясает в рассказе прежде, чем начинаешь понимать, что это замечательно написано – ритмическая проза, точное словесное воплощение переживаемого.
Чтение удивительным образом вопреки всему ужасу читаемого как-то просветляет душу, показывает сложность каждого человека и его возможности.
С автором рассказа я познакомилась через три года после его напечатания и уже после конфискации его архива (сталинисты мобилизовались довольно быстро).
Воздействие рассказа на современников было огромным и отразилось широко и в душах людей, и в статьях в прессе, и в дневниках и мемуарах, и в памяти народной. Этот рассказ, как и позже «Архипелаг...», повернул наш безумный мир пусть и не сразу, и не всех, и не до конца — но несомненно повернул в сторону человечности и сострадания. Недаром Анна Ахматова, прочтя рассказ, сказала, что его должны прочитать все двести миллионов наших сограждан.
Соболев Лев Иосифович (преподаватель кафедры словесности гимназии № 1567, «Заслуженный учитель Российской Федерации», г. Москва):
Это произошло в конце 1962-го года, когда вышел номер журнала. Мне было 15 лет, впечатление было очень сильное — к тому же мой дядя, брат отца, провел 10 лет в лагере (был взят с фронта, где воевал в танковых частях). Значение этой повести нельзя преувеличить — она многим раскрыла глаза — не потому, что никто ничего не знал, но потому, что это было напечатано, это было таким образом признано.
Абелюк Евгения Семеновна (учитель лицея № 1525 «Воробьевы горы» «Заслуженный учитель Российской Федерации», г. Москва):
Когда вышел «Иван Денисович», мне было 11 лет. Естественно, тогда я его еще не читала. Родители же, конечно, прочитали сразу. Потому что разговоров на эту тему в моей семье было столько, что я с этого, в общем, раннего возраста знала: произошло нечто очень-очень важное. Обсуждалось и переживалось все: статья Лакшина «Иван Денисович, его друзья и недруги» (это помню еще до чтения), а потом — и очень остро — разворачивающаяся травля. В итоге я повесть прочитала очень быстро. Не могу сейчас точно назвать возраст, мне кажется, где-то в 8–9 классе. Во всяком случае, когда я кончила школу и поступила на филологический факультет МГУ (это была осень 1968 года), почти первое, что я сделала, — пошла в университетскую библиотеку художественной литературы и взяла почитать журнал с рассказом «Матренин двор» (его почему-то у нас дома не было, и я его не читала). Я очень при этом боялась, что мне его не дадут — в воздухе это висело, что вот-вот не дадут. Но дали. А потом действительно очень скоро перестали выдавать.
Прочитав «Ивана Денисовича», я испытала потрясение. И, как мне кажется, не потому, что дома был такой настрой. А потому что потрясла меня эта вещь, и все тут. Хотя абсолютным открытием ее содержание для меня не было. Но все-таки я о лагерниках знала понаслышке — это было абстрактное знание. Впрочем, историю о том, как в начале 30-х годов, в самый голод, на Украине посадили моего деда, я знала в подробностях. Но вот как ему там было, он, когда вышел, как-то не рассказывал. А тут было ощущение, что я все это своими глазами увидела. Конечно, я не все тогда поняла. (Например, страница об Иване Грозном осталась для меня закрытой). Помню, как поразила меня финальная фраза повести. О том, сколько дней было в его сроке от звонка до звонка. До сих пор помню. И какое-то чувство наслаждения от этой фразы было — не от смысла ее, конечно, а от этого, все закругляющего финала, его художественной силы. Думаю, что и эта повесть, и все, что происходило вокруг нее, вокруг доклада Хрущева, о содержании которого поначалу узнавали понаслышке, от уроков истории, на которых мы, кстати, говорили о таком понятии, как «культ личности», — всё это просто сделало меня. А еще рассказы о судьбе семьи, семейная память. Переоценить значение этой вещи в нашей культуре, самого факта ее публикации, невозможно.
Олейников Олег Юрьевич (доцент Воронежского государственного университета, кандидат филологических наук):
Впервые я прочитал повесть «Один день Ивана Денисовича» дома украдкой. Если мне не изменяет память, это произошло зимой 1975 года. У родителей откуда-то оказался списанный из университетской библиотеки экземпляр малоформатного издания повести (Советский писатель, 1963). И я случайно услышал, как они говорили, что за спасение (и распространение) этого экземпляра повести может не поздоровиться их знакомой. Поэтому детям лучше книгу не показывать. Пусть покоится на верхней полке дедовской библиотеки. В ту же ночь я без спроса нашел книгу, открыл ее и, не отрываясь, читал до утра... Скажу больше: я был покорен языковой и жизненной правдой уже изъятого из всех библиотек произведения.
Книгу я поставил не на ту полку. Мое тайночтение открылось. Помню, как меня предупреждал отец: повесть запрещена, ее автор выслан из Советского Союза в Западную Германию — поостерегись распространяться о своих впечатлениях! Ничем хорошим это не кончится…
Я не послушался и со своими вопросами пошел к учителю немецкого языка Александру Михайловичу Зубареву: литературу нам тогда преподавала суровая дама, на искренний разговор с которой я не отважился. Не скрывая восхищения, Александр Михайлович больше говорил не о повести, а о ее создателе: «Политзаключенный стал Нобелевским лауреатом. Конечно, к его голосу нельзя не прислушаться. Жаль, что его творчество теперь недоступно… А знаешь, почему в тексте нет ни слова о Сталине? Достаточно рассказать о людях, о том, как они жили, о чем думали во времена его правления, чтобы понять, кто и как тогда руководил государством».
Конечно, не только повесть повлияла на мое мировоззрение, но и жизненный пример писателя, сумевшего преодолеть греховную немоту многих десятилетий. Солженицын укрепил мое представление о писателе как о свидетеле и врачевателе болезней общества. Но не как «об учителе и пророке».
Сорокина Елена Николаевна (учитель истории и обществознания МОУ гимназия № 13, г. Волгоград):
Впервые прочитала это произведение в 1972 г., будучи студенткой 1 курса института. Была потрясена. Ребята на курсе были серьезные, хотя и дети обкомовских работников, которые и принесли мне потихоньку эту книгу, мы ее бурно обсуждали.
К сожалению, это был единичный допуск в «правду» жизни; во мне зародились сомнения, и мои товарищи стали снабжать меня тогда запретной литературой. Мое сознание сдвинулось с мертвой точки, но в сравнении с периодом гласности, очевидно, недостаточно. Моим близким такие вещи говорить было нельзя. Это было запуганное поколение...
Солженицын — мужественный человек и, слава Богу, что такие люди были, иначе бы нас просто не было...
Битюцкий Вячеслав Ильич (председатель Воронежского отделения историко-просветительской организации «Мемориал», кандидат технических наук):
Ко времени прочтения «ИД», а я прочел его сразу же, как только «Новый мир» за ноябрь 1962 г. появился в Воронеже, я был уже достаточно «подкован» в лагерной тематике. Ведь уже прошли и XX, и XXII съезды КПСС. Уже многое было переговорено в студенческом общежитии в МАИ и в рабочем заводском общежитии в Воронеже, да и везде. Уже давно был прочитан «Не хлебом единым», действительно открывшим мне самого себя. Уже шесть лет я слушал «голоса». Так что переворота от «ИД» в душе я не ощутил. Все шло своим чередом. Повесть вписалась в поток общественного беспартийного сознания и в политику Хрущева по разоблачению Сталина. Конечно, Солженицын меня заинтересовал, но антисталинизм я уже к моменту появления «Одного дня Ивана Денисовича» пережил. Со сталинизмом-то было уже все ясно. Хотелось большего. И я стал с нетерпением ждать новых вещей Солженицына. И дождался-таки «Матрениного двора», от которого был в безумном восторге. А затем и «ГУЛАГА».
На вопрос о себе я, кажется, уже ответил. Близкими же мне были люди моих же убеждений. Так что восприятие «ИД» было сходным.
Опубликование «ИД» подтвердило намерение Хрущева продолжать свой курс. И это радовало и вселяло надежды. Но революции в умах это уже не делало. Ее сделал «Архипелаг ГУЛАГ».
После этой повести, говорили писатели-современники; писать, как прежде, уже было нельзя. Я разделяю эту точку зрения.
Папий Татьяна Александровна (учитель русского языка и литературы МОУ СОШ № 24, г. Северодвинск):
Впервые с повестью (правда, сам автор настаивал на ином определении жанра — рассказ) А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» я познакомилась ещё в студенчестве, в 1975–1976 году. Однокурсница дала почитать на пару дней тот самый журнал «Новый мир» за 1962 год, где впервые опубликовано произведение. Конечно же, было интересно самой прочитать книгу писателя, о котором в то время говорили и писали только негативно. Помнится, эффекта разорвавшейся бомбы не было. Более того, я, тогда 18-летняя девчонка, вообще не понимала, почему ТАКАЯ литература — запрещённая, антисоветская. Однако задать подобные вопросы вузовским преподавателям в голову не приходило – это было как-то не принято.
Нельзя сказать, что первое чтение «Ивана Денисовича» как-то сильно повлияло на моё мировоззрение. О сталинских репрессиях я немного знала. Так, когда мне было 10 лет, я лежала в больнице и там встретилась с пожилым геологом, который рассказывал, как он отсидел в сталинских лагерях под Магаданом пятнадцать лет. Помнится, этот человек был настолько добрым, интересным, так увлекательно рассказывал, что в голову не приходило, будто он мог быть виноват в чём-то ТАКОМ.
Было мне известно и о ссыльных, раскулаченных. Мама моя училась в Архангельской области в сельской школе вместе с детьми ссыльных белорусов и украинцев, рассказывала, как люди их жалели, как помогали им.
Издание «Ивана Денисовича», несомненно, имело очень важное значение, ибо это первое свидетельство очевидца страшных событий, которое было услышано, опубликовано. То, о чём все так или иначе знали, но молчали или могли говорить лишь с самыми близкими, вдруг стало достоянием гласности. Первая победа духа над слепой жестокой силой. А первым всегда трудно. Может быть, ещё и поэтому у первого опубликованного произведения А.И. Солженицына такая непростая судьба.
Плахтиенко Ольга Павловна (Северный (Арктический) федеральный университет имени М.В. Ломоносова, доцент кафедры литературы Института филологии и межкультурной коммуникации, кандидат филологических наук, г. Архангельск):
Когда прочитала повесть — точно не помню, возможно, на старших курсах института читала ее в «Роман-газете». Я тогда уже читала самиздат (привозили друзья из Ленинграда), так что впечатления как-то объединились в памяти. Конечно, воздействие было очень сильным, но не первичным в отношении темы лагерей. Впоследствии на меня сильнее подействовало другое произведение А.И. Солженицына — «Матренин двор» (пусть оно и о другом). Мои старшие друзья, будущий муж уже читали многое из запрещенной литературы, они и открывали мне глаза. Так что уже к окончанию института шоры спали. Родные (мама с папой) с трудом воспринимали (точнее, совсем не воспринимали) подобные книги, на их мировоззрение они не влияли.
А факт самого издания повести переоценить невозможно! Для многих это стало потрясением, началом освобождения. Со многими своими сокурсниками, коллегами только тогда и смогла свободно говорить о тоталитаризме.
Тюкина Светлана Львовна (доцент, заместитель первого проректора по стратегическому развитию САФУ имени М.В. Ломоносова, кандидат философских наук, г. Архангельск):
Повесть я прочла в 11 классе, учась в городском лицее. Помню, что удивилась, узнав, что эта книга есть в домашней библиотеке. Родители были коммунистами и очень неоднозначно относились к критике государственной власти, теме репрессий. Издание было маленького формата, в мягком переплете, почему-то без обложки, и от этого к нему изначально проснулась забота, что ли…
Впечатление было сразу очень сильным, текст был живым и сложно сказать, что именно повесть повлияла на мировоззрение. Скорее, она стала полноценным кирпичиком в фундаменте убеждений. В это же время были прочитаны «Колымские рассказы» Шаламова, взахлеб читался Мандельштам и перечитывался «Реквием» Ахматовой, случились первые Соловки и впервые возник так и не решенный вопрос: как могло случиться такое в нашей стране?..
Издание повести в СССР, разрешенное властями, — факт возможности открытого слова, честности, правды. Возможно, это был тот самый шанс, который давался нам историей — стать чище, сделать себе прививку от искажения, страха, беспамятства.
Шаверина Галина Викторовна (председатель общества «Совесть», г. Северодвинск):
Повесть я прочла уже в девяностые годы, была потрясена и судьбой, и самим изложением. Перечитываю, не менее 4-х раз прочитала с неослабевающим интересом.
Мировоззрение к моменту первого чтения у меня уже сложилось. Мои близкие далеки от этой темы.
Повесть была первой ласточкой (которую я прозевала). Одна моя коллега, читавшая в студенческие годы, восприняла как хороший художественный вымысел. Я бы наверняка тогда восприняла также.
Еремина Татьяна Яковлевна (учитель литературы гимназии № 406 , отличник народного просвещения, «Лучший учитель Санкт-Петербурга 2008», «Заслуженный учитель Российской Федерации», г. Санкт-Петербург).
С удивлением, недоумением, внутренним негодованием. Я была очень советская девочка, вдруг открывшая, что вокруг было много лжи и жестокости. Было это в 13 или 14 лет.
Повлияла, безусловно, на маму. Она с конца 50-х годов была потрясена открывавшимися фактами. Книжку спрятала поглубже в шкаф, когда поняла, что Солженицын опять гоним. Стала сама искать правду — и находить в русской литературе, о чем читала лекции учителям уже как методист. А раньше говорила, что она «беспартийный большевик».
Было знаком перемен в стране. Жажды очищения даже в верхах. Хотя оказалось мало у кого и ненадолго. Значение для читателей огромно — и в идейном, и в художественном смысле. Показана была и изнанка происходивших событий, и глубина народной беды, и величие народного характера... Многие узнали себя и близких, а кто-то просто открывал «Америку» на родной земле.
Сегодня это слово о народной правде, исторической и психологической. Для детей — возможность понять свой народ. Но понимание это — труд, чего вовсе не все хотят...
[1] Историческую справку подготовил Олейников Ю.А., кандидат филологических наук, доцент Воронежского государственного университета.
[2] Солженицын А.И. Интервью на литературные темы с Н.А. Струве. Вестник РСХД. 1977. № 120. С. 139–140.
