Корзина покупок пуста!
Память о новомучениках — это часто прыжок через одно, два, даже три молчащих по разным причинам поколения. Это попытка узнать себя в том, с кем никогда не было личной встречи, и при этом до боли родным.
Русской Православной Церковью канонизировано уже около 2000 новомучеников и исповедников. Выходят официальные документы, составляются службы, пишутся иконы, в архивах работают историки. Но существует ли народное почитание этих святых? Ответить на этот вопрос могут только люди, которые не по указке сверху, а своими силами пытаются «выйти на связь» с той страшной эпохой и с ее святыми представителями.
Музей двух святых
За железной дверью каменная крутая лестница на второй этаж. Направо… Еще раз направо… В углу коридора настольная электрическая лампа 1930 х годов. Такие стояли и в школах, и в жилконторах, и на столах у следователей НКВД. «Музей новомучеников» — вывеска над лампой. Музей маленький, всего одна комната. При создании он был посвящен судьбе святых, связанных с храмом иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» на Шпалерной улице: священномученику протоиерею Григорию Сербаринову и дочери ктитора храма Екатерине Арской. Среди экспонатов — документы следственных дел, письма, личные вещи новомучеников, но главная ценность — фотографии. На малиново золотом фоне стен черно-белые внимательные лики святых. Но не только: их родственников, друзей и соработников. Конечно, это особенные лица… Рассуждение о том, что лица на дореволюционных фотографиях — совсем иные по сравнению с фотоизображениями советских времен, уже превратилось в клише. Из этого факта делают вывод о генетическом истощении русской нации, произошедшем в результате революции и террора. Но если и наблюдается подобная «перемена фенотипа», дело совсем не в генетике. Например, Екатерина Арская — вовсе не аристократка по происхождению, да и красавицей ее не назовешь: тонкие волосы, мелкие черты лица, глубоко посаженные глаза. Но от ее фотографий «невозможно оторваться». Потому что красота ее лица — это красота правильно устроенного ума, выраженного во взгляде, его глубине и направлении…
Настоятель храма на Шпалерной протоиерей Вячеслав Харинов шел к идее подобного музея несколько лет.
— Все началось с желания узнать, кто служил до меня на приходах, куда меня направляли. Также была интересна судьба священников моего, Кировского, благочиния… Я выходил на родственников новомучеников, на прихожан, которые их помнили. Случались настоящие чудеса. Так, в день освящения восстановленного Успенского храма в с. Лезье мне была вручена праздничная ряса моего предшественника — протоиерея Александра Вишнякова. Словно благословение последнего настоятеля-мученика, расстрелянного в 1937 году. Стоит добавить, что несколько лет поисков до этого не дали ни одной вещи, связанной с репрессированным священнослужителем! Позже он явился во сне последней своей прихожанке — Вере Ивановне, и сказал ей: «Я все, Верочка, передал ему». И указал в сторону моего недостоинства… Служа в городе Отрадном, я искал сведения об отце Александре Флерове, который служил в храме Иоанна Милостивого в селе Ивановском (ныне — г. Отрадное). Родственников его не осталось, дошли какие-то путаные сведения, что он, вроде бы, погиб во время блокады. Но я нашел прихожанку, которая была крещена отцом Александром и помнила, как его лишили храма, как ночью приезжали ГПУшники на «черном вороне», как взрезали решетки старинного храма. Все ценные вещи, старинные сосуды, кресты — вывезли. После того как батюшку выгнали из дома причта при храме, он снимал небольшую веранду в домике. Они с матушкой, будучи бездетными, взяли к себе на воспитание сироту из рабочих, но она их обокрала и уехала в Ленинград… Прихожанке врезался в память такой эпизод. Отцу Александру приходилось ходить по воду на Неву, километра за полтора. Он идет, а местные мальчишки бросают ему камни в спину. Он только улыбается и молчит. Я спросил эту женщину: «А вы бросали?» — «Нет».— «Почему же?» — «Он же всех нас крестил, мы побывали младенцами в его руках»… Из таких бесхитростных рассказов очевидцев сложился образ старика-священника, который остался без храма, без дома, без детей, поругаемый теми, кого он держал на руках, как Симеон Богоприимец младенца Христа.
Долгое время рассказами очевидцев поиски отца Вячеслава и ограничивались. Потому что ВЧК, ОГПУ, НКВД, НКГБ ликвидировало вещдоки, все, связанное с этими людьми, — будто их и не существовало. Да и родственники устанавливали режим тишины, замалчивая события, даже не упоминая имена репрессированных. Они уничтожали все «компроматы»: письма, фотографии, атрибуты священнического служения. Особенно последнее, ведь для чекистов крест был решающей находкой. Кресты прятали, например, в керосинках. Приезжают ночью ГПУшники, зажигается керосиновая лампа. Не полезут же они в керосинку…
Как запрятанные в керосинку распятия, были упрятаны нити памяти новомучеников, и дело плохо сдвигалось с мертвой точки. Ситуация кардинально изменилась, когда отец Вячеслав был назначен настоятелем в храм на Шпалерной:
— Пошел просто какой-то поток свидетельств, стали появляться самые неожиданные люди, связанные, прежде всего, с отцом Григорием Сербариновым и Екатериной Арской. Мне передавали фотографии, я стал их систематизировать… и вдруг понял, что в причтовом доме осталась комната, входившая в квартиру, принадлежавшую священномученику. Мы сделали ремонт, стилизовав обстановку под эпоху рубежа XIX–XX веков, и разместили первые материалы. С этого начался наш музей. Я понял, что для внимательного, ищущего взгляда священное неуничтожимо. Позже нам стали передавать материалы, связанные с репрессиями в отношении других лиц: духовенство было очень связано друг с другом, страдали и простые верующие… Так появились материалы, связанные с первомучеником отцом Иоанном Кочуровым, с отцом Михаилом Прудниковым, с расстрелянным 18-летним скрипачом Борей Шашковым и многими другими…
Хорошее дело начинается с положительного примера. Особенно если пример подает «власть имеющий». Поэтому, по мнению отца Вячеслава, в восстановлении памяти новомучеников очень важна роль настоятеля. Где «горит» священник, там «загораются» и прихожане, которые не пассивно воспринимают информацию о почти современных им святых, но сами начинают заниматься поисками. Вокруг отца Вячеслава собралась целая команда, которая формирует экспозицию музея, составляет жизнеописания новомучеников. Два раза в неделю издается брошюра с подробными житийными текстами новомучеников, чья память приходится на дни этой седмицы. Храм на Шпалерной своими силами издал месячные святцы в виде больших плакатов с фотографиями, где поименованы новомученики месяца с датами их жизни и кончины. Эти плакаты были переданы Князь-Владимирскому собору, Духовной академии и храмам, где почитаются российские исповедники.
Но если священноначалие бездеятельно, среди прихожан царит равнодушие. «В одной епархии мы попросили помочь направить запрос в Комиссию по канонизации, — рассказывает отец Вячеслав. — Были собраны, при нашей помощи, документы о пострадавшем там священнике, и его внучка специально поехала туда, чтобы оформить запрос. Но Епархиальному управлению это оказалось не нужно. И как мне объяснить этой родственнице пострадавшего священника, что Церковь все-таки занимается канонизацией святых? Церковь неоднородна. В ней, конечно, есть люди, остро переживающие этот „посев” новомучеников, остро понимающие, что они выросли на их крови. А есть люди в этом смысле бесчувственные. В чем причина равнодушия? Возможно, оно обусловлено серьезными, фундаментальными личностными поражениями, отсутствием способности дара сочувствия. Ведь христианство не призывает страдать. Но оно призывает к состраданию. Совсем не обязательно очень тонко и драматично чувствовать что-то. Но надо уметь сочувствовать человеку. Вторая причина — в незнании истории и в неумении правильно о ней рассказать».
Трудно сказать, что новомученики сегодня почитаемы так же, как Николай Чудотворец или святой Пантелеимон. Но на Шпалерной почитание совсем недавно канонизированных святых приобрело теплые, семейные, народные оттенки. «Недавно мне принесли очередной привес к иконе святой Екатерины Арской. С этой святой у нас связаны настоящие чудотворения. К ней обращаются для устройства женской судьбы: замужество, брак, чадородие. Это так близко ей, так для нее естественно (святая Екатерина была любящей женой и матерью пятерых детей. — Ред.). Когда я стал об этом догадываться, святая мученица послала нам через нашедшихся родственников свою фотографию, на которой она запечатлена в позе Мадонны с ребенком на руках». С этой фотографии начинается экспозиция единственного в Санкт-Петербурге, да и для всего Московского Патриархата уникального, Музея новомучеников.
Как растревожить совесть?
Промозглая осень. По улице Жуковского движется небольшая колонна. Приглядишься — нет, скорее крестный ход: люди со свечами и портретами в руках. Прислушаешься — поют «Вечную память». На портретах — жертвы коммунистического режима. Среди них, например, священник Анатолий Жураковский (3 декабря 1937 года расстрелян на станции Медвежья гора (Сандармох)). Встречные люди удивляются. Подходят, спрашивают.
Ни на политическую акцию не похоже, ни на праздничное шествие. «Растормошить, растревожить, привлечь общественное внимание для нас было очень важно, — рассказывает один из организаторов крестного хода в день памяти политических репрессий Юлия Балакшина. — Мы будим совесть, память. Ведь люди прячутся от разговора о тех событиях и о тех людях, которые пострадали в 1920–1930 годы». Крестный ход входит во двор музея Анны Ахматовой. На дорожках лампадки. Раскладной аналой. На нем распечатанные листы из Ленинградского мартиролога с именами сгинувших ни за что русских людей. Каждый подходит к аналою и зачитывает в микрофон печальные списки. С Литейного проспекта подтягиваются интересующиеся. Некоторые присоединяются к чтению, называют имена своих погибших родственников и читают листочки мартиролога. На глазах у людей слезы: одно дело знать о миллионах убитых, другое — произносить их имена, хотя бы на секунду прикасаясь к их недожитой жизни. Кое-кто позже признавался, что немало был удивлен социальным происхождением большинства замученных людей. Крестьянин, рабочий, служащий, — интеллигенции гораздо меньше. Очень действенный способ дать почувствовать, что удар тяжелого XX века пришелся не только по «классово чуждым элементам», но по всему русскому народу.
— Это был пробный камень, — говорит Юлия Балакшина, — в этом году мы договорились с обществом «Мемориал» и уже с сентября начнем согласование акции с властями, чтобы иметь возможность провести ее в более публичном месте, вроде Соловецкого камня в Москве. Это поможет привлечь больше людей.
Кто такие «мы»? Свято-Петровское малое православное братство. Маленькое, но очень сплоченное и деятельное объединение «жителей Санкт-Петербурга, стремящихся содействовать возрождению полноты жизни Церкви и всех служений в ней» (информация со странички братства «ВКонтакте»). Одно из служений — возрождение памяти новомучеников. Юлия Балакшина помогала проводить в Петербурге выставки, организованные Преображенским содружеством малых православных братств и посвященные святым XX века: «Неперемолотые» в ГМИР летом 2011 года, «Civitatis Dei cives. Граждане Божьего Града» в музее Анны Ахматовой, в городе Волхове и в поселке Саблино в 2012 году.
— Когда мы проводили экскурсии по выставке «Неперемолотые», — рассказывает Юлия, — то столкнулись с двумя вещами. С одной стороны, люди не знают не только истории Церкви (это-то вообще terra incognita), но и элементарных вещей из школьной программы. Я показывала одной девушке самиздатовские акафисты и сказала, что за распространение этой книги человек мог получить срок. «Вы хотите сказать, что за то, что кто-то просто перепечатал на машинке несколько молитв, он мог сесть?» — «Да». — «Почему же люди не протестовали?»… У молодых людей нет почти никакого представления о том, как жила страна совсем недавно. С другой стороны, людей этот опыт «неперемолотости» очень вдохновляет. Его, похоже, не хватает именно сейчас. Казалось бы, время куда менее жесткое, но и оно перемалывает слабого духом человека. И потому пример новомучеников, таких как отец Сергий Мечев, отец Анатолий Жураковский, епископ Макарий (Опоцкий), которые, несмотря на то, что большинство от страха боялось пошевелиться, все равно продолжали собирать Церковь, поддерживает людей. Поэтому мы пытаемся показать красоту этих святых.
Небольшая община, всего несколько человек, делает для прославления новомучеников больше, чем иные крупные, богатые, успешные приходы. Эффект от их трудов, конечно, совсем иного рода, чем от деятельности священника. Духовный наставник не просто подает пример, — он в меру своего таланта воздействует на паству, понуждает ее к подражанию себе. В то время как миряне могут лишь заинтересовать, призвать к совместному размышлению. Второе — гораздо сложнее. В этом я убедился, посетив круглый стол «Живое предание: из опыта новомучеников и исповедников Российских» (его организовало Свято-Петровское братство). Проходил он во время православной рождественской выставки и очень плохо рекламировался. Это значит, что новомученики оказались довеском к архангельским козулям, тряпичным куклам, дискам, книжкам и сувенирным лаптям. Конкуренции с лаптями новомученики не выдержали, но человек 15–20 отвоевали. Много это или мало?
Через два поколения
Елена Александровна Нургалиева уже многие годы собирает сведения о своем прадеде — протоиерее Иоанне Николаевском. Сама она признается, что делает это неумело: мешает и отсутствие знаний в церковной сфере, и финансовый вопрос. («Одна только справка в архиве обходится более чем в 2000 рублей, не говоря уж о дорожных расходах. Я пенсионерка, а пенсия, как у большинства, небольшая».) Да и психологические сложности играют не последнюю роль («мне понадобилось более десяти лет подготовки, чтобы преодолеть страх, который жил в нашей семье»). И все же узнать удалось многое. Особенно о дореволюционном периоде жизни прадеда.
Сначала протоиерей Иоанн Николаевский был настоятелем в Рельской церкви, а с 1906 года — в храме Марии Магдалины Вохоновского женского монастыря. Прихожанкой подворья этой обители в Гатчине была Мария Лелянова (будущая новомученица). Их пути вполне могли пересекаться. Отец Иоанн построил множество храмов в этом районе, открывал и инспектировал приходские школы, был почетным членом учительского совета Санкт-Петербургской епархии. В 1930 е монастырь был закрыт, а отца Иоанна, по свидетельству местных жителей, забрали ночью. Семья спасалась на соседнем хуторе Лисьи горы (Елене Александровне из случайно услышанных рассказов отца запомнилась фраза: «Надо спасать детей»). Далее следы прадеда теряются. Может быть, престарелый священник сгинул на Левашовской пустоши в том же году, а может быть, умер в тюрьме. Кто знает?
История отца Иоанна пока остается тайной, а вот история его потомков очень показательна. В ней, как в зеркале, отражается история русского народа в XX веке. Сын протоиерея Никанор Иванович не успел окончить семинарию и работал учителем в школе, которая располагалась на территории монастыря. По воспоминаниям, он был первым военкомом Гатчины в 1918 году. Но пробыл в этой должности всего две недели, «поскольку сыну священнослужителя нельзя было быть на виду». Никанор Иванович женился на простой деревенской девушке Фекле, чтобы «раствориться в народной массе». Только директор школы подтрунивал над поповичем, когда тот тайком крестился перед трапезой. В 1922 году родился сын Никанора, отец нашей героини — Александр. Он уже никак внешне не выказывал своего классового происхождения (видимо, такая установка была в семье, — может быть, по решению самого протоиерея). В 1942 году он сражался в Сталинграде, в конце войны вступил в партию. В 1947 году во время восстановления Киева познакомился с матерью Елены Александровны, украинкой с образованием в четыре класса Евдокией Антоновной Колесниченко. В послевоенные годы Александр Никанорович работал инструктором парашютно-десантной подготовки, дослужился до капитанского чина. Его жизнь была непростой, интересной, но построена она была на умолчании…
— От отца я никогда о прадеде не слышала, — говорит Елена Александровна. — Бывало, по праздникам, собравшись со своими близкими друзьями, он немного расслаблялся и вроде бы что-то рассказывал (до нас обрывки разговоров долетали). Но не при детях! Мама, конечно, кое-что знала, но и она всю жизнь боялась: не дай Бог, кто узнает о священнических корнях, — расстреляют, посадят, а у нее трое детей… Для нее эта ноша была очень тяжелой. Она была во второй раз замужем — первый муж пропал в войну и вернулся только в 1950 х (очевидно, из лагерей).
О религии Александр Никанорович молчал: не говорил ни «да», ни «нет». Елену и двух ее сестер родители побоялись крестить и в вере не воспитывали. И, конечно, дети были октябрятами и пионерами, закончили вузы, работали, воспитывали детей…
И все же печать предка пребывала и на этих, с виду совершенно советских, людях:
— Мой дед, по рассказам, был бессребреником. И это передалось моему отцу, который внушал нам, что без тени сомнения нужно помогать людям вокруг тебя, не раздумывая давать все, о чем тебя ни попросят. На войне отец был политработником. Он отстаивал интересы простых солдат. И они его любили за это. Я занялась изучением жизни отца Иоанна даже не потому, что я его родственник, а потому, что очень редко встречала в людях те качества, что были у отца и деда. Мне захотелось узнать, кто вложил в них это. Я — человек невоцерковленный, но отец Иоанн многое мне объяснил. Он стал учителем не только для своих учеников, но и для меня. Многие верят ради веры. А отец Иоанн показал, как воплощать веру в реальных делах.
Память о новомучениках — это часто прыжок через одно, два, даже три молчащих по разным причинам поколения. Это попытка узнать себя в том, с кем никогда не было личной встречи, и при этом до боли родным. Это всегда личное усилие ищущего. Спровоцированное иногда священнической проповедью, иногда интересным историческим рассказом, а иногда простым желанием быть больше, чем то, что ты есть в настоящем, вобрать в себя священный опыт прошлого, превратить ничего не говорящие списки имен в синодике — в нечто живое и важное.
