«Зовы и встречи»: протоиерей Сергий Булгаков

13 июля 1944 года отошел ко Господу философ, богослов, устроитель братской и общинной церковной жизни, основатель Свято-Сергиевского богословского института, сумевший собрать в эмиграции весь цвет религиозно-философской мысли, протоиерей Сергий Булгаков. Сегодня мы публикуем автобиографический рассказ отца Сергия о том, как он неожиданным и чудесным образом после десяти лет безбожия вдруг обрел Бога.

Мне шел 24-й год, но уже почти десять лет в душе моей подорвана была вера, и после бурных кризисов и сомнений в ней воцарилась религиозная пустота. Душа стала забывать религиозную тревогу, погасла са­мая возможность сомнений, и от светлого детства оставались лишь поэтические грезы, нежная дымка воспоминаний, всегда готовая растаять. О, как стра­шен этот сон души, ведь от него можно не пробудиться за целую жизнь! Одновременно с умственным ростом и научным развитием душа неудержимо и незаметно по­гружалась в липкую тину самодовольства, самоуваже­ния, пошлости. В ней воцарялись какие-то серые су­мерки, по мере того как все более потухал свет детства. И тогда неожиданно пришло то... Зазвучали в душе та­инственные зовы, и ринулась она к ним навстречу...

Вечерело. Ехали южною степью, овеянные благо­уханием медовых трав и сена, озолоченные багрянцем благостного заката. Вдали синели уже ближние Кав­казские горы. Впервые видел я их. И, вперяя жадные взоры в открывавшиеся горы, впивая в себя свет и воздух, внимал я откровению природы. Душа давно привыкла с тупою, молчаливою болью в природе ви­деть лишь мертвую пустыню под покрывалом красоты, как под обманчивой маской; помимо собственного сознания, она не мирилась с природой без Бога. И вдруг в тот час заволновалась, зарадовалась, задрожала ду­ша: а если есть... если не пустыня, не ложь, не маска, не смерть, но Он, благой и любящий Отец, Его риза, Его любовь... Сердце колотилось под звуки стучавшего поезда, и мы неслись к этому догоравшему золоту и к этим сизым горам. И я снова старался пой­мать мелькнувшую мысль, задержать сверкнувшую ра­дость... А если... если мои детские, святые чувства, ко­гда я жил с Ним, ходил перед лицом Его, любил и трепетал от своего бессилия к Нему приблизиться, если мои отроческие горения и слезы, сладость мо­литвы, чистота моя детская, мною осмеянная, опле­ванная, загаженная, если все это правда, а то, мерт­вящее и пустое, слепота и ложь. Но разве это возмож­но, разве не знаю я еще с семинарии, что Бога нет, разве вообще об этом может быть разговор, могу ли я в этих мыслях признаться даже себе самому, не стыдясь своего малодушия, не испытывая панического страха перед «научностью» и ее синедрионом? О, я был как в тисках в плену у «научности», этого вороньего пугала, поставленного для интеллигентской черни, полуобра­зованной толпы, для дураков. Как ненавижу я тебя, исчадие полуобразования, духовная чума наших дней, заражающая юношей и детей. И сам я был тогда зара­женный, и вокруг себя распространял ту же заразу... Закат догорел. Стемнело. И то погасло в душе моей вместе с последним его лучом, так и не родившись,— от мертвости, от лени, от запуганности. Бог тихо по­стучал в мое сердце, и оно расслышало этот стук, дрогнуло, но не раскрылось... И Бог отошел. Я скоро забыл о прихотливом настроении степного вечера. И после этого стал опять мелок, гадок и пошл, как редко бывал в жизни.

Но вскоре опять то заговорило, но уже громко, победно, властно. И снова вы, о горы Кавказа! Я зрел ваши льды, сверкающие от моря до моря, ваши снега, алеющие под утренней зарей, в небо вонзались эти пики, и душа моя истаивала от восторга. И то, что на миг лишь блеснуло, чтобы тотчас же погаснуть в тот степной вечер, теперь звучало и пело, сплетаясь в тор­жественном, дивном хорале. Передо мной горел первый день мироздания. Все было ясно, все стало прими­ренным, исполненным звенящей радости. Сердце го­тово было разорваться от блаженства. Нет жизни и смерти, есть одно вечное, неподвижное днесь. Ны­не отпущаеши звучало в душе и в природе. И неж­данное чувство ширилось и крепло в душе: победы над смертью. Хотелось в эту минуту умереть, душа просила смерти в сладостной истоме, чтобы радостно, востор­женно изойти в то, что высилось, искрилось и сияло красотой первоздания. Но не было слов, не было Имени, не было «Христос Воскресе!», воспетого ми­ру и горным высям. Царило безмерное и властное Оно, и это «Оно» фактом бытия своего, откровением своим испепеляло в этот миг все преграды, все карточ­ные домики моей «научности». И не умер в душе миг свидания, этот ее апокалипсис, брачный пир, первая встреча с Софией. Я не знал и не понимал тогда, что сулила мне эта встреча. Жизнь дала новый поворот, апокалипсис стал превращаться во впечатления тури­ста, и тонкой пленкой затягивалось пережитое. Но то, о чем говорили мне в торжественном сиянии горы, вскоре снова узнал я в робком и тихом девичьем взоре, у иных берегов, под иными горами. Тот же свет светил­ся в доверчивых, испуганных и кротких, полудетских глазах, полных святыни страдания. Откровения любви говорили о ином мире, мною утраченном.Пришла новая волна упоения миром. Вместе с «личным счастьем» первая встреча с «Западом» и пер­вые пред ним восторги: «культурность», комфорт, со­циал-демократия... И вдруг неожиданная, чудесная встреча: Сикстинская Богоматерь в Дрездене, Сама Ты коснулась моего сердца и затрепетало оно от Твое­го зова.

Проездом спешим осенним туманным утром, по долгу туристов, посетить Zwinger с знаменитой его га­лереей. Моя осведомленность в искусстве была совер­шенно ничтожна, и вряд ли я хорошо знал, что меня ждет в галерее. И там мне глянули в душу очи Царицы Небесной, грядущей на облаках с Предвечным Мла­денцем. В них была безмерная  сила чистоты  и прозорливой жертвенности,— знание страда­ния и готовность на вольное страдание, и та же вещая жертвенность виделась в недетски мудрых очах Мла­денца. Они знают, что ждет Их, на что они обречены, и вольно грядут Себя отдать, совершить волю Послав­шего: Она «принять орудие в сердце», Он — Голгофу... Я не помнил себя, голова у меня кружилась, из глаз текли радостные и вместе горькие слезы, а с ними на сердце таял лед, и разрешался какой-то жизненный узел. Это не было эстетическое волнение, нет, то была встреча, новое знание, чудо... Я (тогда марксист) невольно называл это созерцание молитвой и всякое утро, стремясь попасть в Zwinger, пока никого еще там не было, бежал туда, пред лицо Мадонны, «молиться» и плакать, и немного найдется в жизни мгновений, которые были бы блаженнее этих слез...

Я возвратился на родину из заграницы потерявшим почву и уже с надломленной верой в свои идеалы. Зем­ля ползла подо мной неудержимо. Я упорно работал головой, ставя «проблему» за «проблемой», но внут­ренне мне становилось уже нечем верить, нечем жить, нечем любить. Мною владела мрачная герценовская ре­зиньяция... Но чем больше изменяли мне все новые боги, тем явственнее подымались в душе как будто за­бытые чувства: словно небесные звуки только и жда­ли, когда даст трещину духовная темница, мною са­мим себе созданная, чтобы ворваться к задыхающему­ся узнику с вестью об освобождении. Во всех моих теоретических исканиях и сомнениях теперь все яв­ственнее звучал мне один мотив, одна затаенная на­дежда — вопрос: а если. И то, что загорелось в душе впервые со дней Кавказа, все становилось властнее и ярче, а главное — определеннее: мне нужна была не «философская идея Божества», а живая вера в Бога, во Христа и Церковь. Если правда, что есть Бог, значит, правда все то, что было мне дано в дет­стве, но что я оставил. Таков был полусознательный религиозный силлогизм, который делала душа: ничего или... все, все до последней свечечки, до последнего образка... И безостановочно шла работа души, незримая миру и неясная мне самому. Памятно, как бывало на зимней московской улице, на людной площади,— вдруг загорался в душе чудесный пламень веры, серд­це билось, глаза застилали слезы радости. В душе зрела «воля к вере», решимость совершить наконец безум­ный для мудрости мира прыжок на другой берег, «от марксизма» и всяческих следовавших за ним измов к... православию. О да, это, конечно, скачок, к счастью и радости, между обоими берегами лежит пропасть, надо прыгать. Если придется потом для себя и для других «теоретически» оправдывать и осмысливать этот прыжок, потребуется много лет упорного труда в разных областях мысли и знания, и всего этого будет мало, недостаточно. А для того, чтобы жизненно уве­ровать, опытно воспринять то, что входит в Право­славие, вернуться к его «практике», нужно было со­вершить еще долгий, долгий путь, преодолеть в себе многое, что налипло к душе за годы блужданий. Все это я отлично сознавал, не теряя трезвости ни на ми­нуту. И тем не менее в сущности вопрос был уже ре­шен: с того берега смотрел я на предстоящий мне путь, и радостно было сознавать это. Как это совер­шилось, и когда,— кто скажет. Кто скажет, как и когда зарождается в душе любовь и дарит ей свое прозрение. Но с некоторого времени я со всею уверенностью узнал, что это уже совершилось. И от того времени протянулась золотая цепь в душе. Однако шли годы, а я все еще томился за оградой и не находил в себе сил сделать решительный шаг — приступить к таинству покаяния и причащения, которого все больше жажда­ла душа. Помню, как однажды, в Чистый Четверг, зайдя в храм, увидел я (тогда «депутат») причащаю­щихся под волнующие звуки: «Вечери Твоея тайныя»... Я в слезах бросился вон из храма и плача шел по мос­ковской улице, изнемогая от своего бессилия и недо­стоинства. И так продолжалось до тех пор, пока меня не восторгла крепкая рука...

Осень. Уединенная, затерянная в лесу пустынь. Солнечный день и родная северная природа. Смуще­ние и бессилие по-прежнему владеют душой. И сюда приехал, воспользовавшись случаем, в тайной надеж­де встретиться с Богом. Но здесь решимость моя окончательно меня оставила. Стоял вечерню бесчувствен­ный и холодный, а после нее, когда начались молитвы «для готовящихся к исповеди», я почти выбежал из церкви, «изшед вон, плакася горько». В тоске шел, ни­чего не видя вокруг себя, по направлению к гостинице и опомнился... в келье у старца. Меня туда привело: я пошел совсем в другом направлении, вследствие сво­ей всегдашней рассеянности, теперь еще усиленной благодаря подавленности, но в действительности — я знал это тогда достоверно — со мной случилось чудо... Отец, увидев приближающегося блудного сына, еще раз сам поспешил ему навстречу. От старца услышал я, что все грехи человеческие, как капля перед океаном милосердия Божия. Я вышел от него прощенный и примиренный, в трепете и слезах, чувствуя себя вне­сенным словно на крыльях внутрь церковной ограды. В дверях встретился с удивленным и обрадованным спутником, который только что видел меня в расте­рянности оставившего храм. Он сделался невольным свидетелем совершившегося со мной. «Господь про­шел»,— умиленно говорил он потом... И вот вечер, и опять солнечный закат, но уже не южный, а северный. В прозрачном воздухе резко вырисовываются церков­ные главы, и длинными рядами белеют осенние мона­стырские цветы. В синеющую даль уходят грядами леса. Вдруг среди этой тишины, откуда-то сверху, словно с неба, прокатился удар церковного колокола, затем все смолкло, и лишь несколько спустя он зазвучал ровно и непрерывно. Звонили ко всенощной. Словно впер­вые, как новорожденный, слушал я благовест, тре­петно чувствуя, что и меня зовет он в церковь верую­щих. И в этот вечер благодатного дня, а еще более на следующий, за литургией, на все глядел я новыми глазами, ибо знал, что и я призван, и я во всем этом реально соучаствую: и для меня и за меня висел на древе Господь и пролиял пречистую Кровь Свою, и для меня здесь руками иерея уготовляется святейшая трапеза, и меня касается это Евангелие, в котором рассказывается о вечери в доме Симона прокаженного и о прощении много возлюбившей жены-блудницы, и мне дано было вкусить святейшего Тела и Крови Гос­пода моего...

Прот. Сергий Булгаков. Автобиографические заметки. Париж, 1946.

Фото с сайта fns.unifr.ch