Интервью Михаила Щелкунова, декана философского факультета Казанского государственного университета, журналу "Эксперт"
До недавнего времени на философском факультете Казанского государственного университета — единственном в России — в качестве вступительного экзамена сдавали математику. Декан Михаил Щелкунов, физик-теоретик по базовому образованию, говорит, что задача классического университета — «дисциплинировать мозги», а физика с математикой для этого лучшее средство (кстати, 90% заведующих кафедрами философии в Казани — выпускники физфака КГУ). После введения ЕГЭ с подобными «излишествами» было покончено — это штрих к проходящей в стране реформе образования.
Мы решили спросить у Михаила Щелкунова, на какое качество образования ориентирована современная глобальная модель университета и насколько это соответствует интересам модернизации российского общества.
— Михаил Дмитриевич, какие задачи должен решать современный университет и чем он отличается от классического университета?
— Я считаю, что классический университет до новоевропейской модели, может быть, отчасти, новоевропейской — это образование, вообще лишенное какой-либо профессионализации. На смену этой модели пришла модернистская, сочетающая общее образование с профессиональным, это девятнадцатый — середина двадцатого века. Современная, глобалистская модель де-факто есть ставка на узкий профессионализм, лишенный каких-либо «довесков» вроде общегуманитарной подготовки. А если говорить в идеале, то, конечно, глобалистская модель требует новой миссии образования, то есть не приобретения некой суммы узких знаний, а вооружения человека способами поиска знаний — таких, какие ему нужны для выстраивания индивидуальной жизненной траектории в мире.
— То есть в классической и модернистской моделях человек не должен был уметь искать и производить знания?
— Нет. И на то были свои причины. Возьмем модернистскую модель. Если считать, что образование включает в себя три компонента: контент (содержание образования), ценности и организацию, — то давайте посмотрим, что такое контент для восемнадцатого-девятнадцатого века. Основа — физика Ньютона–Галилея, которая гласит: мир функционирует по универсальным неизменным законам, достаточно их раз и навсегда выучить, и ты будешь успешен в жизни, строя на них свою деятельность. Ценности — добро, истина, красота. Организационный компонент — субъект-объектный. Есть авторитет, который знает, и есть необразованная масса, которая внимает этому авторитету. Так строилось образование на протяжении последних двухсот пятидесяти лет. Эта модель господствует и сегодня: мы продолжаем вливать знания, лелеять ценности академизма с некоторыми поправками. Драма современного образования состоит именно в этом: в силу своего консерватизма оно продолжает сохранять верность просвещенческим истокам.
— Оно не адекватно тому объему информации, который необходимо усвоить?
— Вы правы. И потом, мы видим, какой у нас появился конкурент по объему информации — компьютер. С учетом того, как знания нарастают, а период полураспада знаний сегодня составляет пять лет, полученные разовым образом знания полностью обесцениваются за пятнадцать лет. Единственный способ, который просматривается, — менять коренную стратегию и принципы образования. Мы захлебнемся, накачиваясь знаниями. Этот путь исторически бесперспективен. Ведь если задача образования — трансляция накопленного опыта, то транслировать опыт прошлого в головы молодого поколения можно разными способами. В виде знаний, практик, предписаний, технологий и так далее. Второе: даже когда мы транслируем опыт прошлого в разных формах, мы должны делать все по заранее заданному образцу — государственному образовательному стандарту, ГОСу. Спрашивается: для современного человека с его стремлением к индивидуальности, свободе выбора, автономности сам институт стандарта не устарел ли? Может быть, стоит отказаться от идеи шаблонной передачи этого опыта, а учить человека искать опыт и знания самостоятельно и не по готовому шаблону, а по запросам данной конкретной личности? Как сделать так, чтобы, выходя из стен вуза, он обладал этими двумя способностями? Согласитесь, жизненные траектории у людей различаются, если мы ставим во главу угла суверенную личность свободного демократического общества.
Болонские виртуозы
— В современной западной модели университета принцип, о котором вы говорите, поставлен во главу угла — либеральное образование, когда студент сам выбирает себе программу. Это то, к чему мы стремимся, присоединяясь к Болонскому процессу?
— Лет пять-шесть тому назад, когда все это начиналось, я занимал остро критическую позицию по Болонскому процессу. Сегодня я могу сказать, что вопрос, благо это или зло, шаг в будущее для нас или нет, не может быть решен в рамках самой системы образования. Его можно решить только в плоскости «Россия и Запад». Кто мы — Запад, не Запад, другой Запад, Азия, Евразия? Замечу, что этой проблеме уже не меньше двухсот лет, за ее осмысление брались недюжинные умы, а однозначных ответов как не было, так и нет. История свидетельствует, что опыт, который имел успешное применение на Западе, будучи перенесенным в Россию, давал, мягко говоря, другие результаты. Часто противоположные. Но если мы берем за идеал развития западный путь, то ничего лучше Болонской системы не придумать. Там все сыграно вплоть до деталей.
— Вы можете привести пример этой сыгранности?
— Начну с того, что успех образования меряется его главной задачей — социализировать индивида. Из полуфабриката, образно говоря, который мы получаем из школы, выпустить человека с качествами, которые позволили ли бы ему более или менее твердо стоять в жизни. Если он успешен в этой жизни, то образование выполняет свою функцию, если неуспешен, то никакими методиками, преобразованиями мы этого не компенсируем.
— А каковы признаки этого самостояния?
— Здесь мы как раз упираемся в сферу современных общественных реалий. Что нужно человеку для уверенного самостояния в современном обществе? Социум отвечает: узкий профессионализм. Парадокс современного общества состоит в том, что можно быть виртуозом в профессии, оставаясь глубоко необразованным человеком. Но для большинства людей этого вполне достаточно: уровень благосостояния, социальной защиты нормальный.
— Средний класс?
— Верно — это класс, который гарантирует свое благополучие виртуозной, узкопрофессиональной специализацией. Таков ход вещей. И с этой точки зрения, если образование выполняет заказ общества, оно должно ориентироваться именно на него. Хотя в любом обществе — и нынешнее не исключение — всегда остается потребность в людях образованных в широком смысле слова: креативных, инициативных, инновационных, творческих.
— Причем мы отовсюду слышим, что сейчас этот запрос возрастает.
— Это риторика. По большому счету — да, общество всю свою историю гордилось такими людьми. Но давайте посмотрим: много ли их было на протяжении истории? Их всегда было мало. Понимаете, мир устроен таким образом, что управлять, творить, изобретать, могут и должны…
— Процентов пять людей?
— Вы попали почти в точку. Давайте примем гипотезу, что в нашей стране люди, нуждающиеся в образовании в широком смысле слова, — это те, кто постоянно смотрит ТВ-канал «Культура». Таковых, согласно официальным данным, шесть процентов россиян. Вы думаете, в западных странах по-другому? Канал «Арте» во Франции — 3,8 процента, аналогичный канал в Великобритании — тоже несколько процентов. Если наша гипотеза верна, наверное, это количество людей — в России их около миллиона получается — и есть те, которые сохраняют запрос на образование в смысле творчества, эрудированности и так далее. И с таким запросом общества старая система образования — специалитет — не нужна, она дальше развиваться не может. Почему? Вспомним, что такое специалитет. Это когда есть единый стандарт образованности, скажем, диплом о высшем образовании, и мы должны этих людей до этого стандарта довести. Так работала школа, так работал вуз. Отсевы были минимальные. Потому что государство говорило: нужны люди с эталонным уровнем образованности, которая фиксировалась ступенью специалитета. То есть мы стремились всех, образно говоря, сделать почитателями канала «Культура».
Сегодня общество нам говорит: нет, не надо. Образованных людей должно быть в пределах 10 процентов. Насколько я знаю, на Западе эталон 20 процентов. Больше этого не нужно никому — ни остальным 80 процентам, ни этим 20 процентам. И с этой точки зрения мы не должны, говоря научным языком, взваливать на себя бремя формирования полновесной субъектности, образованности. Теперь это дело частного индивида. И в этом случае адекватная организация образования может быть только двухуровневой, а если шире — многоступенчатой. Уровень массового бакалавриата — это уровень подготовки вот этих самых узких функционеров: четырех лет достаточно, чтобы встать за компьютер, стать менеджером. Там нет фундаментальных знаний. А уровень магистратуры рассчитан на 10–20 процентов, которым почему-то надо больше, лучше, фундаментальнее.
— То есть бакалавр — это, строго говоря, необразованный человек?
— Я отстаиваю идею, что первый уровень, бакалавриат, — это обученные люди, а вот второй уровень, магистратура, — это образованные. Даже формально цифры магистратуры, закладываемые государством, говорят о том же: не более одной трети выпуска бакалавров. И парадокс в том, что большинство из тех, кто станет бакалаврами, в жизни будут чувствовать себя, по крайней мере с точки зрения дохода, достойнее магистров. К счастью, магистры — люди, которые далеко не все меряют рублем.
— Вы намекаете, что государство, общество с такой позицией обречено на некую деградацию. Но вы лично предпочитаете умыть руки: раз все этого хотят, то пожалуйста. Так?
— Вы несколько обострили мою мысль. Я выражусь помягче. Какова была ситуация, когда разрабатывалась стратегия модернизации образования? Россия перешла к рыночному типу экономического развития, что-то надо было делать и с образованием, оно не могло оставаться «островом социализма». Возник вопрос: самим изобретать формулу организации образования в рыночном обществе или обратиться к Западу? Второй путь оказался предпочтительнее, Запад нам сказал: коллеги, чего вы ищете, мы за сто с лишним лет все отшлифовали — берите. Так появился Болонский процесс в России. И в этом ничего зазорного для нас нет. Правда, когда стали обсуждаться конкретные формулы, технологии применения западного опыта, лидеры образовательного сообщества, согласившись с тем, что модернизация необходима, все-таки высказали руководству государства надежду, что если мы и будем перенимать западный опыт, то с учетом специфики нашего социально-экономического развития. А оно — на это надеялись — не пойдет по линии копирования западного пути. Какая это линия, вам хорошо известно: движение к рыночному, массовому, бездуховному потребительскому обществу. Похоже, эти надежды не оправдались.
— Говорят, министр Фурсенко, выступая в университетах, ставит им задачу готовить «квалифицированных исполнителей» и «квалифицированных потребителей». Общество исполнителей и потребителей — это не новый ли тоталитаризм?
— Не стоит драматизировать. Раз так живет Запад и большинству наших сограждан это нравится, давайте жить, как Запад. Другой вопрос, что это путь исторически бесперспективный. Запад сам потихоньку начинает осознавать это, но мы-то не хотим сменить роль догоняющего.
Поэт и профессионал
— Вы сказали, что на Западе начинают отходить от нынешней модели. Они что-нибудь придумали конкретное?
— Я немного поправлюсь. Пока еще в системе образования болячки современного общества конкретного отклика не нашли. Более того, один из симптомов говорит о том, что Запад не собирается отступать от идеи узкопрофессионального образования. Как реагируют западные университеты на нынешний кризис? В США подорожали образовательные услуги, и многие колледжи, чтобы удешевить образование, сокращают бакалавриат с четырех лет до трех за счет непрофессиональных гуманитарных программ. В то же время Массачусетский и Чикагский технологические университеты, напротив, ставят вопрос об увеличении общеобразовательного компонента в подготовке бакалавров. А в Гонконге на государственном уровне ставится вопрос о расширении бакалавриата с трех лет до четырех, и этот дополнительный год хотят посвятить исключительно гуманитарной подготовке.
— Зачем усиливать гуманитарную подготовку, может быть, лучше усилить математику?
— Давайте вернемся к истокам. Общая образованность — она что, связана только с дисциплинаризацией мышления? С логикой, технологией мыслительных действий? В чем вообще состоят основы либерального образования, то есть образования, нацеленного на подготовку субъектов гражданского общества? Либеральное образование — в первую очередь гуманитарное образование.
— Что развивает в человеке креативность?
— Креативность развивается из баланса естественнонаучного и гуманитарного образования. Но трудно отрицать, что все-таки с учетом ценностей личностного развития гуманитарный компонент не может не быть ведущим.
— Как сказал Леви-Стросс, двадцать первый век должен быть веком гуманитарных наук или вообще не будет двадцать первого века.
— То же самое провозгласило ЮНЕСКО. Пример Гонконга, азиатского государства, в свое время удачно вписавшегося в мировую экономику, говорит о том, что узкий технологизм и профессионализм — это не лучший способ движения в посткризисной экономике. Почему в штате многих американских технологических университетов состоит поэт? И почему бизнес (это ведь не государственные университеты) готов тратить на его содержание деньги? Поэт ведет штудии, где будущие технари знакомятся со словесностью, с поэзией. И оказывается, это знакомство благотворно влияет на их изобретательские способности. Физиологическим обоснованием этого является асимметрия головного мозга: природа, когда задала нам два полушария, уже намекнула, что оба должны работать. А современные люди — левополушарные одномерные рационалисты, функционеры, прагматики. Правое полушарие, по сути, у большинства из нас не задействовано, а ведь именно оно отвечает за невербальность, воображение, поэзию.
— В таком случае универсально подготовленный человек всегда устойчивее, чем узкий профессионал. Почему современное общество решило, что ему нужны вторые, а не первые?
— Надо разделить сферы устойчивости. Если человека с общим образованием, магистра, поставить к станку или компьютеру, то, безусловно, поначалу он будет менее устойчив, чем бакалавр. Но, во-первых, рано или поздно он эту устойчивость обретет, потому что способность к широте, глубине постижения знаний даст свои плоды. Во-вторых, магистру нет смысла вставать на бакалаврское место, зачем? Магистр встанет на место топ-менеджера, топ-аналитика, государственного чиновника, и уж там он будет чувствовать себя гораздо устойчивее, чем бакалавр.
— Сейчас экономика переживает дефицит эффективных топ-менеджеров, а общество в целом — кризис элиты: большинство руководителей не хотят и не могут решать творческие задачи. Не является ли это сигналом обществу, что это сбой в том числе системы образования? Его до 22 лет воспитывали функционером, а потом говорят: ну а теперь ты можешь попробовать стать полноценной личностью. Не поздно ли?
— Это вопрос для размышлений. С этой точки зрения старая система выглядит гораздо предпочтительнее. Грубо говоря, мы закидывали сетку специалитета и тащили из воды всех — и желающих быть креативными, и не желающих того. Но по крайней мере те, кто желал, получали возможность, им создавали условия. Теперь мы говорим: сетки нет, теперь вы сами из воды выпрыгивайте, как те дельфинчики, вверх.
Маленький пример. Один наш профессор в поезде встретился со своей студенткой-третьекурсницей, она возвращалась из США, где работала в средней школе по программе обмена студентами. Профессор спрашивает: как тебе, понравилось? Понравилось. А что понравилось — школа удобная? Да, удобная. Ученики хорошие? Да, и ученики неплохие. Но не в этом дело. А в чем? И студентка ответила, извините, цитирую: а то, что там учительнице «все пофиг». Это острое наблюдение молодого человека. Почему учительнице «пофиг»? Потому что она не занимается подтягиванием отстающих, не несет бремени формирования творчества, креативности своих учеников. Но зато ученикам не «пофиг». Да, для кого-то девятый класс — потолок, он уже знает, что пойдет на бензоколонку пистолеты вставлять, стекла чистить. А кто-то думает о бакалавриате, кто-то — уже о магистратуре и о Ph. D. И для этого они учатся в меру своих сил: кто-то кредиты берет, кто-то отказывается от покупки автомобиля, кто-то подрабатывает и так далее. И в этом есть свой смысл. Согласитесь, что раскрытие любых способностей требует личностных усилий, что самораскрытие — это всегда работа над собой. Человек ведь человеком не рождается, а становится, человеком быть — это совершать постоянное усилие над собой. Родовой (культурной) истории человека не более сорока тысяч лет. Если считать, что человек произошел от обезьяны, а обезьяна эволюционировала в человека не менее четырех миллионов лет, то можете посчитать пропорцию, сколько в нас закрепилось от обезьяны и сколько — от культуры. Культурного — ровно один процент от обезьяньего. Вот вы культурное существо, а я обезьяна, мы состязаемся в перетягивании каната, на моей стороне сто человек, а на вашей — один. Что надо сделать, чтобы канат перетягивался в вашу, культурную сторону? Приложить стократное усилие.
— Разве либеральному обществу в лице системы образования невмоготу послать человеку импульс: мол, ну давай соверши усилие?
— Вы недооцениваете современное общество. Оно не зря именуется потребительским и воспитывает человека, чтобы тот как раз не совершал усилий над собой. Общество с детства говорит человеку: потребляй, причем самым примитивным путем — через обмен на деньги. Кроме того, в основе этики потребления лежит гедонизм, то есть получение чувственного удовольствия. Болезнь шопоголизм — удовольствие от совершения покупок — вам известна. Вопрос: образование как процесс раскрытия личностного, творческого в человеке может быть удовольствием для него? Может. Но при каком обязательном условии, в отличие от покупки банки пива или прослушивания модного шлягера? Когда сам человек совершает личностное усилие. Преподаватель может наизнанку вывернуться, но если нет усилия со стороны обучающегося, желаемого результата не будет. А общество потребления говорит: не надо. Потребление имеет оборотную сторону — сбережение своих сил. Трачу себя только в одном — в узкой субъектности, зарабатывая профессией себе на жизнь. Во всем остальном потребляю и берегу свои силы. Поэтому образованность суживается до узкого профессионализма.
Таланты купим в Индии
— В советской системе образования было что-нибудь ценное с точки зрения сегодняшнего дня?
— В плане социализации это доведение всех до неплохой планки образованности. И второе: пусть идеологически аберрированная, гипертрофированная, но все-таки общенаучная, общегуманитарная подготовка — это нельзя сбрасывать со счетов. Пусть в идеологически жесткой форме, но все-таки люди знали историю, знали культуру, психологию, философию.
— А что в ней категорически не соответствует современным требованиям?
— Перманентное тотальное проведение государственно партийного идеологического диктата через всю систему. И сейчас, когда вспоминаешь, как нам преподавали философию, историю, — все до мелочи было выверено. Невиданный идеологический пресс. Но при всем том он давал возможность самостоятельно расширять кругозор.
— Если кроме идеологического пресса ничего плохого не было, тогда после падения советского режима российское образование должно было расцвести пышным цветом…
— Предметно оно расцвело. Мы стали видеть мир гораздо более многоцветным. Посмотрите на общеуниверситетский курс философии: раньше он делился на домарксистскую и марксистскую. Сегодня по логике учебной программы, что осталось от Маркса? Сначала из половинки сделали раздел, потом из раздела абзац, а сегодня от абзаца осталась строчка в федеральном стандарте. Потому что наряду с Марксом надо говорить об Августине, Аквинате, Локке, Ницше, Шопенгауэре, Хайдеггере, Фуко и других. Философия — это же пир мысли.
— А вам приходилось читать бакалаврские и магистерские работы, написанные в западных университетах? Вы не замечали, что они довольно поверхностны и не отличаются самостоятельностью, хотя постановка темы бывает свежая?
— Есть ощущение некоей мелкотравчатости… Всегда поражает интерес к деталям и отсутствие каких-то стратегических выводов. Российское мышление, конечно, другое — метафизическое, устремленное к causa finalis* вещей, фундаментальное. Этим я не хочу сказать, что на Западе нет выдающихся людей, которые и нам пример задают.
— Нет ли опасности, что Болонская система будет противостоять нашей фундаментальности?
— Не исключено.
— В каких организационных элементах эта система будет бороться с нами?
— Своим технологизмом, формальным тестированием и другими высокотехнологичными способами трансляции знаний и аттестации. Они формируют узкоинструментальное отношение к предмету. Нас, например, уже попросили приготовиться к тому, что в будущем госэкзамен у студентов философских направлений будет проводиться в форме теста.
— В России принята программа создания сети исследовательских университетов. Как это повлияет на качество образования? Почему бы не взять курс на то, чтобы вообще все университеты сделать исследовательскими?
— Ответ простой. Программой модернизации запланировано создать около двадцати национальных исследовательских университетов. Как вы считаете, может ли государство содержать массовые университеты, если все они будут исследовательскими? Имеются в виду естественнонаучные исследования, они обеспечивают прогресс. Если бы речь шла о гуманитариях, понятно, им много не надо. Но что такое исследования в области нанотехнологий, генетики, фундаментальной медицины, информатики? Успех в них невозможен без использования современного, весьма дорогостоящего оборудования. Вот пример. Для физфака нашего университета не так давно был приобретен высокочастотный ЭПР-спектрометр. Его стоимость около 63 миллионов рублей. Бюджетная составляющая нашего университета, не последнего, замечу, в России, около 750 миллионов рублей в год: зарплата, коммуналка, ремонт, инфраструктура и так далее. Много ли в таких условиях можно купить приборов хотя бы для физиков, а ведь кроме них есть биологи, химики, кибернетики… А если нет современного высококлассного оборудования, все остальное в науке пахнет профанацией. Вы в своем вопросе затрагиваете другую проблему: насколько сегодня университет может быть научным центром. Да, в гумбольдтовской модели каждый университет должен быть исследовательским. Но это было в девятнадцатом веке, тогда это было возможно, хотя тоже недешево стоило. А сегодня характер развития науки таков, что любые прорывы достигаются в первую очередь за счет дорогостоящего материально-технического обеспечения. О мозгах не говорю, за них тоже надо платить. Все отмеченное — признак того, что государство теперь не может поддерживать высокий уровень массового исследовательского образования. На Западе, кстати, то же самое. Там лучшее исследовательское образование сосредоточено в крупнейших университетах.
— А остальные?
— А остальные либо перебиваются своей базой, привлекая не государство, а хозяйственные структуры, либо являются «обучающими». Таковых в США, например, 70 процентов.
— Но тогда, говорят, неизбежно сужается спектр исследований, происходит перекос в сторону естественных наук в ущерб гуманитарным?
— Совершенно верно.
— Получается, что основной вопрос всей реформы системы образования — кто будет за это платить, а стратегические цели тут вторичны?
— Вопрос денег — один из основных.
— И наше государство хочет дистанцироваться от этого, копируя Запад?
— На Западе сложилась микшированная формула финансирования образования, в ней пять членов: работодатель, некоммерческие субъекты вроде фондов-грантодателей, спонсоры-меценаты, государство и сам потребитель услуги. Вклад каждого измеряется конкретными обстоятельствами жизни общества, что дает возможность варьировать эту формулу в разных странах. Три типа вариаций, три модели на сегодня. Ультралиберальная американская, где государственное участие минимально. Вторая — умеренно либеральная: Англия, Канада, некоторые страны Ближнего Востока. Там государство участвует в финансировании образования наряду с другими, но с каждым годом свое участие сокращает. И третья, самая близкая нам, — патерналистская модель. Это Скандинавия, Северная Балтия, Германия, Франция, Италия. Они говорят, что у них бесплатное образование, потому что государство финансирует до ста процентов образовательных программ. Когда же нам преподнесли необходимость модернизации, то представили дело так, что существует только одна модель преобразований на Западе, какая — догадайтесь.
— Американская?
— Ультралиберальная, вы правы. Она означает, что государство спит и видит, как оно уйдет из системы образования.
— То есть мы выбираем тот путь, когда образованных людей просто не останется? Кстати, американцы-то за счет глобализации решают эту проблему, выкачивая мозги из всех стран.
— Да, это так. Америка гордится тем, что у нее так много нобелевских лауреатов. Почитайте имена этих «американцев» с индийскими и китайскими фамилиями. Мы понимаем, в чем дело: проще купить. Много ли надо нищему талантливому индусу? Хорошие жилищные условия, прекрасные условия работы, образование детям, отдых семье. Покупают, быстро натурализуют, обеспечивают всем необходимым для творчества — и Нобелевская премия гарантирована. Спрашивается, а где свои-то, англосаксы, если такая хорошая система образования? Редко найдете. В университетах на естественнонаучных, технических и математических специальностях аудитория в основном афроамериканская или азиатская. О чем это говорит? Свои, разбалованные потребительством, уже не хотят усилия тратить. Поэтому вопрос относительно будущего этой системы можно ставить так: если на пути повторения американского опыта талантов у нас поубавится, давайте так же, как они, на нефтяные деньги закупать их в Индии. Но разве это путь?
Стагнация от инноваций
— Получается, что, вступая в Болонский процесс, мы направляемся не в будущее, а в прошлое, ведь все проблемы этой системы налицо, и, чтобы двинуться вперед, нужно ее саму модернизировать?
— Теоретически, на уровне деклараций, Болонская система сохраняет возможность люфта. Но если общий путь развития страны записан вот такой формулой, то в рамках системы образования, как бы мы с вами ни старались, кардинально эту формулу изменить вряд ли удастся. Поэтому все заклинания о сохранении специфики, самобытности — как из известной басни: моська лает, а слон будет идти.
— В своих статьях вы пишете о риске стирания национальной, региональной самобытности российских университетов в ходе Болонской реформы. А для чего нужна эта самобытность?
— Региональность российского университета — это всегда национально-культурная «прописка» в своем регионе. Казанский, Башкирский, Уральский, Саратовский университеты, пусть даже классические, они все равно разные. Вроде и ГОСы одинаковые, и единая система федеральная, а все равно разные, потому что в них заключен неповторимый дух. Это сложно на пальцах объяснить: аромат, культура, традиции того, как они создавались и сколько впитали из этого региона. Они в этом смысле самобытны. Глобализация, конечно, это стирает. На Западе тоже есть региональные университеты, в той же Великобритании. Но их задачи более прагматичны — это обеспечение работой местных жителей, трансляция знаний. Но вы спрашиваете: а что плохого в унификации? Везде будет высокое качество образования, везде математика одна и та же. Я же хочу обратить ваше внимание на то, что источником развития всегда является гетерогенность, то есть разнообразие среды. Среда, становящаяся гомогенной, теряет вектор развития. Если есть градиент, перепад — есть изменения, если этого нет — стагнация. Для России помимо общих соображений это имеет отношение к нашей национальной идентичности. Что всегда привлекает и без чего мы не можем представить Россию как социально-культурный топос? Без того, что наша страна есть единство многообразия этносов, культур, конфессий. И если мы будем одинаковые, это обеднит Россию с культурной точки зрения.
— Как сохраняется региональное начало — просто за счет территориальной изоляции?
— За счет региональной «прописки» и традиции, которая формировалась веками.
— А что угрожает традиции?
— Инновационность — бренд современного общества. Я не против новаций, но, подходя диалектически, надо всегда помнить, что, если есть новация, должна быть и традиция.
— Почему новации именно сегодня стали угрожать традиции?
— Начнем с того, для чего человеку нужна традиция. Для того, чтобы оставаться человеком. Если люди забывают о прошлом, не только в смысле психической, но и социально-культурной памяти, то — вспомните Шекспира — рвется связь времен.
— И что? Сейчас она уже разорвалась?
— Еще не совсем. Может ли человек как единица социальности, может ли все общество существовать без связи времен? Наблюдения за последние пятьдесят лет — это еще не ответ. А вот пять тысяч лет писаной истории говорят, что не может. Что общество существует только в единстве традиции и новации. И если начинает преобладать один из путей, общество начинает стагнировать. Когда-то стагнация была следствием традиций, когда воспроизводили только опыт прошлого, так было во всех донововременных цивилизациях. Этот путь прервался капитализмом, который провозгласил: долой традицию или по крайней мере будем сочетать традицию и новацию. Новация стала набирать обороты, и в двадцатом веке осталась только она. Это тоже крайность, и сегодня наверняка мы будем ощущать стагнацию от новаций. Рано или поздно маховик новаций начнет работать вхолостую и разлетится от своих оборотов. Традицию в современном обществе поддерживают такие институты, как церковь, семья и образование. В связи с этим обращаю ваше внимание на образование. Мы же все время обращаемся к опыту прошлого и говорим ребятам: то, что вы получаете, не из грядущего пришло. Мы же не на машине времени летаем в будущее, набираемся там знаний, возвращаемся в настоящее и объясняем, что и как там будет. Нет, мы поступаем прямо противоположным образом. На машине времени возвращаемся в прошлое: в четвертый век до нашей эры — к Аристотелю, в третий век до нашей эры — к Евклиду, в шестнадцатый век — к Копернику, в девятнадцатый — к Менделееву, приносим знание оттуда человеку настоящего времени и говорим: вот это тебе надо, чтобы состояться в будущем. Так образование строится уже несколько тысяч лет. Овладение опытом прошлого для самостояния в будущем.
— А почему эта линия из образования может уйти?
— Если образование станет чистым функционалом, когда человека превратят в живой узел машины, тогда исчезнет жизнь по-человечески как в прошлом, так и в будущем.
— Можно чуть подробнее: почему узко функциональное образование лишает человека прошлого?
— Мы с вами говорили: общая образованность — это полноценное выражение человеческой субъектности, оно не сводится к профессионализму. Чем оно богаче профессионализма? Оно формирует непрофессиональные черты личности, в том числе социально-культурную память. Ведь прошлое, в отличие от настоящего, почувствовать невозможно. Но если я вас спрошу, на основании чего вы считаете, что жизнь идет от прошлого через настоящее к будущему, ответ только один: есть нечто в вашей голове, которое вам постоянно напоминает, что было прошлое. Если это нечто исчезает — прошлого нет. Но для того, чтобы помнить о прошлом, надо историческую память развивать, а это можно делать только одним способом — насыщая ее материалами о прошлом. Ведь памятники природы и культуры, в которых запечатлен опыт прошлого, сами по себе о прошлом не говорят. Если я вам покажу тот же камень Олдувайского периода жизни обезьяны, что вы о нем можете сказать? На нем же не написано, что он был первым орудием труда. Для этого необходима некая система представлений, которую вам дает историография, археология и так далее. И только это скажет вам, что есть прошлое. Если мы с вами эту способность в человеке исключаем, если бизнес говорит: зачем топ-менеджеру помнить об обезьяне, от которой мы произошли? разве узкая специализация в области продаж требует этого? зачем кибернетику помнить о Платоне, разве диалог с машиной без этого невозможен? — тогда у человека теряется историческая память, и время у него урезается только до настоящего и будущего.
— А так как будущего он тоже не может почувствовать…
— О будущем он принципиально ничего не знает.
— То получается человек, который кроме настоящего ничего не знает, так сказать, «вневременный» человек?
— Можно сказать и так. Только останется ли он тогда человеком — большой вопрос.
www.expert.ru
