Как бы мы ни относились к литературе, как бы мы ни понимали ее природу и задачи, трудно не согласится с классиком: почти любая эпоха оставляет нам в наследство хотя бы «два-три романа, в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно…».
От 20-летнего постсоветского периода на моей полке осели три книги, что-то говорящие моему уму и сердцу о времени, о поколении, обо мне самой. Признавая, что выбор мой ограничен и субъективен, и все же дерзну поделиться своими наблюдениями.
Книга Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» была написала в 1994 году, но абсолютным бестселлером стала в 2000-е годы. Автор — мой ровесник — пишет о том самом советском детстве, которое досталось и на мою долю. Внешних признаков эпохи как будто немного: шерстяные колготки, программа «Время», первые кассетные магнитофоны… Но за комичными в своей гипертрофированности сценами начала романа вдруг разворачивается целая трагедия духовной жизни поколений, наследующих друг от друга нераскаянный и неизжитый исторический опыт. Второклассник Саша Савельев живет с дедушкой и бабушкой, маме разрешается только иногда навещать его. Бабушка держит в страхе всю семью как угрозами физической расправы, так и энергией крепкого слова — «гады», «сволочи», «идиоты» буквально не сходят у нее с языка. Она живет с ощущением, что все, кто ее окружают, включая мужа, дочь, внука, — предатели. Материальный мир грозит микробами, грибками, всяческими инфекциями. Бабушка заставляет Сашу на словах отрекаться от матери и даже смеяться, наблюдая, как маму обливают супом.
Однако постепенно сквозь облик монстра, превратившего жизнь своих ближних в настоящую зону, начинает просвечивать страдающее лицо человека, который уже не может отличить любовь от ненависти, правду от лжи, красоту от безобразия. «Жизнь меня такою сделала», — жалуется бабушка, а мы получаем возможность по крупицам воссоздать эту изломанную жизнь. В 1930-е гг. — секретарша в прокуратуре в Киеве; замужество без любви, переезд в Москву; война и эвакуация, полуголодная жизнь в подвале, смерть ребенка, физическая болезнь, психбольница — навязанный советской историей опыт ненависти, страдания, страха. «Тридцать лет назад у нее мания преследования была. Написала письмо какое-то на Лубянку и начала: «Меня посадят, меня заберут». Дочь в шкаф прятала. Шубу новую я ей подарил, в клочки изорвала. Духов флакон «Шанели» разбила. Говорит — соседка будет завидовать, напишет донос».
Бабушка хочет спасти внука от страшного мира и в то же время невольно наделяет его внутренним опытом страха и ненависти. В запуганном и залеченном внуке сосредоточена вся сила ее любви и весь смысл ее жизни: когда мать забирает Сашу к себе, бабушка просто умирает. Завершается роман главой «Хроники Раздолбая», сюжетно как будто не связанной с остальным повествованием. Санаев как бы ставит диагноз своему и, следовательно, моему поколению: болезнь бабушки не уходит, не испаряется в воздухе, хотя и принимает в жизни внука новые формы. Опыт страха, недоверия к людям и миру порождает «хроническое неумение думать о других» и полное безволие, жизненную апатию. «Везде, где требовалось, усилие умирало желание». Читая последнюю главу романа Санаева, я невольно вспоминала своих спившихся одноклассников и более стойких, но также не избежавших лермонтовского — «и жизнь уж нас томит, как долгий путь без цели, как пир на празднике чужом…».
В 1996 году увидел свет роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота». Петр Пустота, главный герой романа, так же, как и герой Санаева, «принадлежит к тому поколению, которое было запрограммировано на жизнь в одной социо-культурной парадигме, а оказалось в совершенно другой». Герой живет сразу в двух исторических эпохах, совсем не случайно «запараллеленных» в романном пространстве: в постреволюционном Петрограде он поэт-декадент; в постсоветской Москве — сумасшедший, считающий себя единственным наследником великих философов прошлого.
Петр Пустота оказывается героем, уцелевшим после духовной и нравственной селекции XX века, сохранившим свое внутреннее пространство. Он, действительно, выше своих сверстников, устремившихся «к таким объектам как… ну, скажем, кожаная куртка, роскошный автомобиль и так далее», «в отваге жизненного подвига». Но суть этого подвига — уход во внутреннюю Монголию, освобождение в сознании и от сознания, обретение ПУСТОТЫ.
Пелевин замечательно демонстрирует как на смену мифам и идеологемам советского времени приходят мифы и идеологемы постсоветского времени, воплощающиеся в «товарищах» главного героя по сумасшедшему дому. Что ждет Россию: «жених-спаситель», грядущий с Запада, в образе Арнольда Шварцнегера? «алхимический брак» с Востоком? Православно-фундаменталистская идеология новых «братков»? Но из сумасшедшего дома удается выйти только Петру Пустоте, принимающему радикальное решение: если игра меняет декорации, а условия остаются прежними, остается только одно — отказаться от этих условий. Но тот ментальный прыжок в пустоту, который так красиво осуществляется героем романа, на практике, в жизни многих моих знакомых, обернулся наркотиками и самоубийствами… Одна моя ученица, в 1993 году заканчивавшая 10-й класс и вступавшая в «большую жизнь», написала следующие «жизнерадостные» строки:
Увы, увы! Все оказалось проще,
И занавес спускается опять
Над бутафорской соловьиной рощей,
В которую ходили мы гулять…
Увы, увы! Все оказалось проще,
Чем мы мечтали, чем хотели мы.
И только ветер волосы полощет,
Влетая в стены мировой тюрьмы…
В том же 1993, после расстрела Белого дома, другой мой знакомый перестал читать Солженицына, потеряв надежду на то, что ему доведется строить новую Россию.
При всей положительной семантике, которой ПУСТОТА наделяется в дзен-буддистском романе Пелевина, нельзя не признать, что в реальности нашей жизни изгнание «советского» беса открыло «пустое» пространство для семи злейших.
И наконец, — Захар Прилепин «Санькя», роман 2006 года, написанный национал-большевиком о национал-большевике. Автора, видимо, в силу его обитания в Нижнем Новгороде, называют «новым Горьким», а его роман — манифестом новых революционеров, эдаким «Как закалялась сталь» нашей эпохи. Саша Тишин, главный герой романа, не страдает ни патологической апатией, ни побегами во внутреннюю Монголию, он четко знает, чего он хочет и какое дело он делает… Имя этому новому делу и новому смыслу, родившемуся из пустоты, — РЕВОЛЮЦИЯ. Спокойно, без поз и истерик, отдает он свои силы и свою жизнь тому, что он считает благом России, ее освобождением. Санькя, — по мнению критиков, — бесспорный герой нашего времени: «Хороший добрый человек с огромной силой протеста и ненависти», «простой русский парень с неутраченной жаждой справедливости» (В.Елистратов).
Но как же узнаваем это героический максимализм русских революционеров — героев Некрасова, Чернышевского, Горького…
Суров ты был, ты в молодые годы
Умел рассудку страсти подчинять.
Учил ты жить для славы, для свободы,
Но более учил ты умирать…
Здесь и привычное деление на «своих» и «чужих», при котором «чужие» (власть, менты), как бы сразу наделены качеством антропологической неполноценности: «милиционеры с тяжелыми, бордовыми от раздражения лицами», «усатые подполковники, под бушлатами которых угадывались обильные животы». Здесь и умение договориться со своим внутренним голосом, убедить его помолчать, не мешая воплощению великой цели… И однозначные определения, позволяющие четко прочерчивать свой жизненный путь, не мучаясь необходимость каждый день заново решать задачу исторического самостояния: «Гадкое, нечестное и неумное государство, умерщвляющее слабых, давшее свободу подлым и пошлым, — отчего было терпеть его? К чему было жить в нем, ежеминутно предающим самое себя и каждого своего гражданина?»
Саша — один из тех, кто «взялись держать ответ за всех — в то время, когда это стало дурным тоном: отвечать за кого-то помимо самого себя». Безусловно, чтобы взять эту ответственность, нужны энергия и мужество, которых Саше и его соратникам по партии не занимать. Но видимо, нужно и еще что-то… «Мы не лучше наших отцов, — говорил Сергей Сергеевич Аверинцев, — но мы опытнее». Можно сделать вид, что мы отбрасываем этот опыт и начинаем писать историю с чистого листа. Можно слепо наследовать этот опыт, самозабвенно наступая на те же грабли (второе часто напрямую следует из первого). А можно…
Век мой, зверь мой — кто сумеет
Заглянуть в твои зрачки,
И своею кровью склеит
Двух столетий позвонки?..
Может быть, размышляют герои романа Прилепина «русский человек вообще не склонен к покаянию» и «хорошо, что не склонен, а то бы его переломало всего». А может быть, хочется добавить от себя, и хорошо — чтобы «переломало»…
Юлия Балакшина
Информационная служба Преображенского братства
* Впервые доклад прозвучал на круглом столе «Обыкновенный сталинизм»
