В цикле материалов о репрессированных родственниках мы представляем интервью с Максимом Львовичем Шепелявым, директором КПЦ «Преображение» о предках, России, Духе и Смысле.
Вопрос: Почему-то у нас в стране говорить о своем репрессированном прошлом не любят.
Максим Львович Шепелявый: Это очень симптоматично. Солженицын в свое время приводил пример, услышанный им в тюрьме: один из-за заключенных рассуждал о том, что если человек когда-нибудь болел тяжелой неблаговидной болезнью, сифилисом, например, и не хочет о ней говорить, то он скорее всего ещё не выздоровел. Выздоровев легко говорить о болезни, может быть даже со смехом. Но если человек говорить не хочет, значит, ему тяжело об этом говорить, значит зараза всё ещё сидит в нём. Так что если бы наша страна смогла бы адекватно поднять этот вопрос — это было бы свидетельством исцеления.
Вопрос: Вас лично, вашу семью коснулись репрессии?
М.Л. Шепелявый: Да, в моей семье от репрессий так или иначе пострадали несколько человек. Моего деда Наума (Нахума Ароновича) гнали вплоть до смерти — он умер от инфаркта в 55 лет.
Вопрос: Что значит гнали?
М.Л. Шепелявый: Не давали нормально работать, он в любой момент мог быть репресирован.У моего деда была непростая судьба. Он родился в 1908 в очень бедной еврейской семье, рано остался без отца и пошел работать грузчиком. Потом, как и вся беспризорная беднота того времени, оказался в комсомоле. В 20-е годы учась на рабфаке, дед Наум пошел работать в книжный магазин простым рабочим, а уже через год стал его директором. Когда он захотел вступить в партию («душа требовала» — по словам отца) его не взяли, так как по представлению новой власти он уже относился к вшивой интеллигенции. И тогда дед Наум ушёл из магазина с директорского места на завод учеником токаря. Там получил заочно высшее образование, стал быстро расти и к 1941 году занял должность начальника производства.
Вопрос: Во время войны завод работал на фронт?
М.Л. Шепелявый: Завод эвакуировали из Мелитополя в Катайск: в чистом поле поставили станки, и начали работать. Корпуса вокруг поставили позже.
Вопрос: Семья тоже оказалась в эвакуации?
М.Л. Шепелявый: Да, поехали все — выбиралсь в вагонах, сидя на металлических чушках, одними из самых последних на заводе. На новом месте дед, бабушка, дети, родители — все жили в одной комнате и не смотря на то, что семья была директорская. В сельском доме, куда их поселили, уже стояла простая мебель, и после окончания войны в 1949-м деда Наума обвинили в том, что он пользовался бесплатно казённой мебелью, угрожали отправкой в лагерь. Тогда дед очень сильно сорвал сердце. В его защиту на суд пришли почти все рабочие завода.
Вопрос: Тогда было редкостью, чтобы кто-то выступал в защиту.
М.Л. Шепелявый: Да, тогда его это спасло, но машина уже закрутилась. В конце 1949, спасаясь от катайских комитетчиков, дед уехал в Черчик, в среднюю Азию, начальником цеха. Там, в жарком изнуряющем климате он окончательно подорвал здоровье и как только в 1953 умер Сталин — он попросился в Лебедянь — на огромный новый завод. Его перевели. Он добился, чтобы для рабочих, живших в бараках, построили коттеджи на две семьи с большими участками под сад и огород. Все хорошо помнили, что такое голод и своё хозяйство ценили, тем более что большинство рабочих были деревенские. В посёлке построили клуб, спортзал, каток. Он умер в 55 лет после третьего инфаркта. Хоронить его вышел весь завод. Спустя, более чем двадцать лет я приезжал в Лебедянь с бабушкой. Когда мы шли по улице, пожилые люди подходили к бабушке и кланялись ей.
Вопрос: А другие родственники?
М.Л. Шепелявый: Напрямую репрессии коснулись семьи старшей сестры бабушки — Зинаиды Борисовны. Ее первого мужа — Михаила — репрессировали вместе с сыном за то, что он в голодное время собирал колосья пшеницы, оставшиеся на поле после сбора урожая. Её, как жену репрессированного, отправили на поселение в Сибирь. Их дочь Майя должна была отправиться в детдом, но дедушка Наум пришёл в партком, положил на стол партбилет и сказал: «Да я коммунист, да мои родственники осуждены, но я не могу допустить, чтобы племянницу отправили в детдом, что хотите со мной делайте, я заберу её к себе». И тетя Майя воспитывалась в семье бабушки и деда, несмотря на то, что у них было четверо своих детей и то, что тогда забирать к себе детей репрессированных было очень опасно.
Вторым мужем Зинаиды Борисовны был знаменитый еврейский поэт Перец Маркиш. В 1949 году Маркиша арестовали и расстреляли по делу еврейского антифашистского комитета.
Вопрос: Вы знали эти истории в детстве? У вас в семье об этом говорили?
М.Л. Шепелявый: О том, что мой дедушка умер не просто так, а из-за гонений, я узнал довольно рано. У нас патриархальная семья и всегда было принято собираться вместе. Дети всегда присутствовали при взрослых разговорах. Интересно то, что в этих разговорах никогда не было духа осуждения. Например я хорошо помню, что говорили не об ужасах сталинских репрессий, а о примерах достойного поведения наших родственников. Но у меня всегда присутствовало понимание, что советская система была извращенной, мертвой системой и поэтому временной. Никто в семье никогда всерьез не воспринимал идею коммунизма, идею советской власти как нечто законнорожденное.
Вопрос: У вас не было обиды на советскую власть за эту судьбу?
М.Л. Шепелявый: Обиды не было, но еще с детства было внутри четкое разделение страны на своих и чужих. На тех, кто выступает за Дух и Смысл, за культуру, за подлинную жизнь, и на тех, кому удобно жить по-другому, в вывороченной лживой системе жизни. Разделение на тех, кто живет по принципу внутренней жертвенности собой, по принципу соборности и тех, кто живет на позиции подавления и разделения.
Вопрос: Это вы в детстве так мощно формулировали?
М.Л. Шепелявый: Нет — это уже взрослая редакция. А тогда было скорее ощущение. Дело в том, что я всегда был очень ориентирован на культуру дореволюционной России: много читал классической литературы, еще подростком ходил по музеям-усадьбам Подмосковья. И из этого самообразования возникло ощущение, что в нашем современном мире еще есть остатки другого мира, рожденного эллинистической культурой, христианской традицией, и эти остатки противостоят тому агрессивному миру, в котором мы находились. Я очень четко осознавал уголовную составляющую общества, дикую среду, комфортную люмпен-пролетариату, который транслировал свои интересы и с ранних лет ощущал сильное желание стать по другую сторону. Я не знал Христа, не знал Церковь, но подсознательно хотел стоять на стороне настоящей, подлинной жизни, защищать ее, возрождать. Очень хотел получить образование, чтобы быть проводником другого мира. В этом смысле мне действительно повезло с семьей, в которой детей никто никогда не воспитывал, но каким-то образом передавали ощущение причастности к культуре, той самой дореволюционной, основанной на жертвенности, а не на подавлении и жизни за счет других.
Вопрос: Сейчас в церкви и обществе заговорили о покаянии. Что эти разговоры означают лично для вас?
М.Л. Шепелявый: Тема покаяния для меня стала актуальна только после воцерковления. Только сейчас я понял, что позиция разделения народа тупиковая. Достоевский был прав, когда сказал, что «все за всё виноваты». Человечество едино. И виноваты обе стороны: и те, кто был по одну сторону баррикад, кто окопался внутреннее, отделив себя от проблем страны, и другие — угнетавшие. Любое разделение мира — это основание для злобы и ненависти. Так что моя позиция разделения народа на имущий культурный слой и неимущий менее культурный требует покаяния.
Вопрос: Подобная позиция требует опредленной рефлексии и оценки собственной жизни. Не думаю, что это может стать рецептом для многих людей.
М.Л. Шепелявый: Для нашей страны есть очень значимый и конкретный пласт покаяния. Нам важно продолжить растворение окружающей лжи, которое начал Солженицын. Мы по-прежнему живем в перевернутом, деформированном мире, система нашего общества такова, что люди не говорят друг другу правды: в глаза тебе скажут одно, подумают другое, а сделают третье. Мы врем друг другу не задумываясь. И это нужно исправлять и для начала четко обозначить, диагностировать.
Вопрос: С чего тут можно было бы начать?
М.Л. Шепелявый: С рождения нового языка. На одном из встреч
Преображенского содружества малых православных братств о. Георгий (Кочетков) , вспоминая о Солженицыне, говорил о том, что Александр Исаевич сделал первую часть работы — создал язык, на которым стало возможно говорить о репрессиях. Мы же не будем утверждать, что до него о репрессиях никто не знал. Нет, но до него не было языка, которым можно было это описать. Он, как литератор, создал язык, безгласное сделал гласным и в каком-то смысле этим изгнал духов злобы и бесчеловечности. Теперь, по Евангелию, «дом наш пуст». И его нужно заселить, иначе на место прежних духов придут новые. Нам необходимо чтобы появился кто-то в литературе, кто родил бы тот язык, тот дискурс, строй понятий, в котором люди смогли бы обрисовать круг проблем, связанных уже не с изгнанием бесов, а с нарождением духов Смысла и духов Жизни. Сегодня нужно заполнить оставшуюся пустоту. Ведь люди чувствуют, что существует пустота. Люди часто сталкиваются со злом и извращением правды и просто этого не видят, воспринимают это как бытовую реальность. А это нужно вывести из бытового ряда, назвать ненормальным и тогда мы сможем говорить о зарождении реальности иного порядка, реальности, основанной на единстве и понимании.
Беседовала Елена Кудрявцева
Информационная служба Преображенского братства 
