Корзина покупок пуста!
Репрессивный аппарат занимал в Ташкенте огромный квадрат в четыре квартала. Центральным входом служили железные ворота, наглухо встроенные в стену пятиэтажного дома. Подъезжал «чёрный ворон», старшина звонил по радиотелефону, ворота разъезжались, и акулья пасть поглощала въехавший «воронок». Внутри был обычный двор-колодец, обнесённый пятиэтажными стенами. Тюрьма располагалась в подвале следственного Управления КГБ. Узкие ступени вели вдоль наружной стены к двери, расположенной на два метра ниже уровня земли. Ступени были обнесены решётками, двери блокированы. За дверью было вытянутое помещение для приёма «насельников». Перегородка справа отгораживала место обыска. На полу высокая деревянная решётка, чтобы ничего не выбросил при обыске. Раздевали донага, исследовали швы одежды, обуви и отверстия в теле. После процедуры обыска «новичок» представал перед старшиной и составлялась анкета. Далее предоставляю слово моему соседу по камере, с которым мы подружились и провели вместе несколько лет в тюрьме и лагере, Изе Котову. «Старшина спрашивает, я отвечаю на его простые вопросы, и вдруг: открывается шкаф в дальнем углу и оттуда выходит Фантомас двухметрового рост, подходит ко мне, хватает за плечи и тащит меня в шкаф: «Пройдёмте». Я похолодел и спина взмокла. Он втаскивает меня в шкаф, а внутри — железная дверь. Фантомас отпер её, и мы оказались в тюремном коридоре. По обеим стенам ряд железных дверей. Он открыл ближайшую дверь, втолкнул меня, дверь залязгала и заперлась. Огляделся: небольшая камера, оштукатуренные «под шубу» стены, на высоте двух метров торчат из стен железные крючья. Я с ужасом стал искать по полу пятна крови». Изя, конечно, сгустил краски. Вполне понятно, это были его первые впечатления о тюрьме, которая у всех вызывает страх. Всё оказалось не так ужасно. «Фантомасом» был Гриша, действительно могучего телосложения студент юридического факультета, подрабатывавший в охране. Какой цели служили крючья в стене, установить не пришлось, а дверь во внутреннее помещение тюрьмы действительно замаскировали под шкаф. Гораздо большее недоумение вызывал контраст неприступности фасадных ворот с полной безалаберностью другой стороны двора. Там тоже было двое ворот. Одни закрывались по субботам и воскресениям, а другие никогда не закрывались. В них одной створки совсем не было. Через эти хозяйственные ворота можно было приблизиться к Управлению в любое время дня и ночи. Охраны не было. Между двумя воротами строили здание, ездили машины, сновали рабочие. У меня была возможность под стеной следственной тюрьмы общаться со знакомыми, приходившими из города, и даже с прихожанами, приезжавшими из Бухары. Слава советской тюрьме, самой демократичной в мире!
Начальником следственной тюрьмы был майор. Он активно занимался ремонтом помещений и приглашал на работу насельников камер. Это было нарушением изоляции. Подследственных нельзя выводить без охраны. Но внутри тюрьмы куда они денутся? Бродить по тюрьме интереснее, чем сидеть взаперти, и я охотно согласился работать. Работа не была обременительна, и оставляла свободное время для изучения внутреннего пространства тюрьмы. Меня назначили подмастерьем маляра к квалифицированному мастеру. Его личная трагедия заключалась в пьянстве. Вино лишило его семьи, здоровья и привело в тюрьму. Здесь он не мог пить вина, стал здоровым человеком и на высоком профессиональном уровне выполнял работу. В основном мы «курили». С 8 до 11 ничего не делали: «сиди, кури» — командовал мой начальник. В 11 он начинал и к 12 заканчивал работу, всегда выполненную красиво и качественно. Когда я предлагал:
— Чего бестолку сидеть, лучше поработать.
Он неизменно спрашивал:
— Ты что, на заработки сюда приехал?
Когда вдали появлялся охранник, я сообщал:
— Шуба!
Он, не спеша, оборачивался и презрительно махал рукой:
— Какая шуба! Полушубок.
После обеда процесс повторялся : до 17 «курили», час работали и расходились. Начиналось самое плодотворное время — обследования тюрьмы. Никто меня не ограничивал, и я мог обойти беспрепятственно все помещения. Самой интересной находкой было помещение конфиската, хранившегося с древних времён. За обычной, всегда незапертой дверью располагалась очень большая комната без мебели. Справа лежала куча радиоприёмников и прочей техники, а посредине огромная куча книг.
Это было целое богатство: книги, которые не издавались в стране. В этой куче можно было найти самую неожиданную литературу. Пришло время готовиться к судебному процессу, и я разыскал юридические книги, ставшие моими первыми учебниками права. В куче книг я раскопал добротный сундук с церковными принадлежностями. Это был передвижной храм: облачения и книги, Антиминс и сосуды, крестильный ящик и Святые Дары во флаконе из толстого стекла с притёртой пробкой. Святые Дары были просушены и хорошо сохранились. Я высыпал их в мой носовой платок, повесил на грудь, и получил возможность причащаться в течение всего лагерного срока. Иногда меня посылали за пределы тюрьмы. Следовало сходить на склад за краской, шпаклёвкой и др. материалами. Склад находился неподалёку от тюрьмы, прогулка в склад занимала полтора часа. Возникала возможность поглядеть на город и прохожих. Иногда, по каким-то делам мы выезжали за город. Начальство было уверено, что я не убегу, и машина не запиралась.
Интересными приключениями были набеги на стройплощадки и заводы, в которые нас время от времени отправлял начальник. Если начальнику требовался цемент, который планом не был предусмотрен, мы выходили на промысел. Двое несли носилки в сопровождении автоматчиков. Приходили на стройплощадку, клали два-три мешка цемента и уходили. Однажды нас застиг прораб. Возмущённо матерясь, он проводил нас до ворот тюрьмы, но приблизиться к автоматчикам и отнять цемент не рискнул. Начальник задумал сделать пульт наблюдения за коридорами и камерами. В камерах сидело несколько инженеров, способных выполнить эту работу. В конфискате было достаточно деталей, но были нужны разноцветные глазки. Напротив СИЗО находился какой-то завод, и туда завезли шкафы с электронным оборудованием. Железные ящики изобиловали подходящими цветными стёклышками. Нас четверых вооружили плоскогубцами и отвертками, и послали под охраной автоматчиков за добычей. Мы благополучно перебрались через забор, миновав проходную, и раскурочили эти шкафы, впрочем, не взяли ничего кроме пластмассовых глазков. Представляю, какое возмущение наутро вызвал наш набег у инженеров, которым из-за пластмассовой мелочи пришлось прозвонить массу электроники. Сторож нас не видел, да и что он мог сделать со своей берданкой против двух автоматчиков! Жизнь в тюрьме нельзя назвать унылой. Она была наполнена приключениями.
В камере нас было пятеро. Преподавателя института народного хозяйства обвиняли во взятке. Директора прииска — в хищении золота. Изя Котов изготавливал шариковые ручки, которые входили в моду, и прокололся. Предпринимательство было уголовно наказуемо. Пятым был Хашим, владелец обувного магазина из Афганистана. Он летел через СССР в Мюнхен закупать обувь, не задекларировал деньги. Всё конфисковали и дали три года. Камера была полуподвальная, но просторная, с большим окном. Тяжёлая дверь с глазком и неугасимая лампочка над ней, день и ночь светившая в глаза, дополняли интерьер. Спали на кроватях, бельё было чистое, меняли каждую баню. Кормили сытно, передачу принимали безотказно. Помещённый в камеру, Хашим ежедневно совершал «намаз» пять раз в день. Вместо молитвенного коврика он расстилал пальто и, обратившись на Запад, молился. Сокамерники смотрели на него с улыбкой, принимая его молитву за чудачество. До прихода Хашима я молился незаметно для сокамерников. Увидев откровенную молитву мусульманина, решил последовать хорошему примеру. Расстелив своё пальто, начал служить молебен. Хашим в своём углу молился лицом на Запад. В своём углу я обращался на Восток. Совершив намаз, Хашим вешал пальто и ложился на койку. Спев молебен, я тоже ложился на койку. Теперь сокамерники смотрели на наши упражнения с недоумением. Сперва я потихоньку пел молебны, потом ввёл в своё богослужение поклоны. Молодой организм нуждался в физическом усилии. Мне понравилось делать поклоны. Они совершались быстро, «в одно касание». С высоты роста я падал на пальцы рук. Они пружинили, возвращая тело в исходное положение. Поклон занимал 1-2 секунды, и я начал увеличивать с каждым днём количество поклонов. Наступил Великий пост. Первую неделю я воздерживался от пищи до субботы. Организм испытывал удивительную лёгкость. Сперва я делал по сто, потом по триста, потом по пятьсот поклонов. Это занимало время, молитва отвлекала от пустых мечтаний и разговоров.
В перерывах Изя делился со мной ходом следствия по своему делу. Самое трудное было спрятать деньги. Возвращался от следователя всегда грустным: ещё одну книжку нашли! Это были сберкнижки «на предъявителя». Возникла новая форма вклада: своим почерком нужно было написать сумму без подписи. Изя консультировался со своей родственницей, заведующей сберкассой. Она заверила, что квитки уничтожают. Это была неправда. Сотрудники по почерку разыскивали вкладчиков. Постепенно все сберкнижки обнаружили. Как-то Изя вернулся со свидания с женой обескураженный. Тёща выкинула стул, в ножку которого он спрятал большую сумму. Ножка отломилась, и тёща выкинула стул на помойку. «Я разорён, ничего не осталось». Несмотря на отчаянное положение, Изя всегда шутил. «Ты думаешь, мне весело? Шучу, а на душе кошки скребут».
Постепенно мои молебны становились продолжительнее. Потом я перестал вовсе делать перерывы. От подъёма до отбоя непрерывно продолжал поклоны. Мои сокамерники опасались, не повредился ли умом. Всё тревожнее глядела в глазок охрана. Конец моим упражнениям положило предложение начальника тюрьмы выйти на работу. Великий пост заканчивался. Начальник разрешил мне провести пасхальную ночь в отдельной камере. Это был его пасхальный подарок. Камера была пустая, даже кровати не было. Разумеется, не было икон. Всю ночь я пел пасхальные песнопения, и на душе была надежда и радость. Благодать Божия и молодость были утешением в эту пасхальную ночь. Воскресший Христос вскоре даровал мне ещё одну радость — первое свидание с женой. Оно длилось всего несколько минут, но даже присутствие следователя не омрачило радости. В душе как будто теплилась лампада.
Я ждал. И отворилась дверь:
и мы с тобою встретились глазами.
И первый раз за всё, за всё — теперь
мои глаза наполнились слезами.
Поверить сердце всё ещё не смело
в то, что казалось навсегда утраченным.
А может, то весна прошелестела
в зелёном платье, поясом охваченном?
Снаружи шум, как боль, утих.
Вокруг пространство опустело…
лишь шёлк волос твоих,
и пряный запах тела,
и рук знакомое тепло
на сердце вечностью легло.
Блаженства большего душа уж не хотела.
Одновременно со мной в СИЗО находились генерал Григоренко и Мустафа, защитники татар, добивавшиеся их освобождения из ссылки и возвращения в Крым. В те годы проблема Крыма стала актуальной. Выселив крымский народ из Крыма, советская власть создала проблему. Крым заселили отставные генералы и партийные пенсионеры высокого ранга. Куда девать уважаемых людей, поселённых там за выслугу лет, награждённых орденами и званиями? С другой стороны, крымский народ имеет право жить на Родине, как всякий народ. Григоренко взялся защищать их права. Это был высокий и стройный генерал. Несмотря на преклонный возраст, сохранял офицерскую выправку. Однажды мы встретились с ним в коридоре. Его вели на допрос. Он был вынужден отвернуться, но успел ободряюще мне улыбнуться и подмигнуть. Мустафу я не встретил, но много раз слышал, как из камеры громко звали его по имени: «Мустафа! Мустафа!». Слышал, как он откликался, когда вели по коридору. Это были смелые люди, заявившие законное право жить на Родине, и благородные люди, защитившие чужое право ценой собственной свободы. Не знаю, насколько разрешилось теперь противостояние. Ещё одним участником крымского движения был поэт Ленур Ибраимов. Позднее мы жили в одном лагере. Он посвятил мне стихотворение о моей аварии с потерей ноги. В ответ я написал ему стихи о его Родине и нашей судьбе:
Белый Крым застелил виноград, как беда.
Только вам не вернуться назад никогда. Память в сердце, как нож вонзим —
Ярким солнцем охваченный Крым.
Слёзы нашей общей беды
В горькой чаше морской воды.
Родина, руки твои целовать и глаза,
Только мне до тебя достать нельзя. Родина, отнятая, но моя!
Вам — только слёзы, чужие края.
Сердце — тебе, огневой херувим,
Далёкий, но незабываемый Крым!
Борьба за Родину и свободу бывает жертвенной и целеустремлённой. Иногда борьба сводится к инстинкту обиженного и бесправного человека, жаждущего свободы, но не имеющего мужества дойти до конца в своём дерзновении.
Однажды на моих глазах произошёл побег из следственной тюрьмы. Побег закончился неудачей, но вполне мог иметь другое продолжение. Бежать из СИЗО было не только возможно, но довольно просто. У бегуна не хватило мужества и целеустремлённости, сдали нервы. Он испугался собственной решимости. Прогулочные дворы располагались во дворе, в 10 метрах от изолятора. Это была большая клетка из пяти двориков, каждый 4Х4 м. Их связывал сквозной коридор, в который открывались все двери. Входная дверь в коридор располагалась по центру и открывалась внутрь, а двери двориков — наружу. Сверху вся клетка была покрыта решёткой, по стене ходил охранник. Выводили двое. Один открывал дверь в коридор, проходил вперёд и открывал двери одного из двориков, оставаясь в коридоре. Другой охранник перекрывал дверь в коридор. З/К проходили коридор, входили в дворик, и дверь за ними запиралась. Охранник выходил из коридора, запирал дверь в коридор. Оба отправлялись за следующей партией. Процедура повторялась изо дня в день. После обеда я сидел у стены, напротив прогулочных дворов. Пекло солнце, начался вывод второй смены З/К на прогулку. Вывели одну, потом другую камеру. В третьей камере был всего один З/К. Это был Стёпа, молодой парень лет 25. Его содержали в строгой изоляции, как террориста. Взяли его на Чиланзаре. Он купил бутылку пива, поднялся на третий этаж подъезда, выпил и выкинул из окна. Как на грех, проезжал кортеж Рашидова. Бутылка упала на дорогу и разбилась. Охрана бросилась в подъезд и схватила парня. Его отвезли в СИЗО. Следователь обвинял его в покушении на жизнь секретаря Компартии. Парень был запуганный и растерянный.
Охранник открыл дверь, вошёл в коридор и открыл дверь дворика. Дверь коридора открывалась направо, а дверь дворика открывалась налево. Стёпа стоял перед открытой дверью из дворика и должен был войти. Тогда охранник закрыл бы за ним дверь и вышел. Но Стёпа увидел приоткрытую дверь из коридора наружу и открыл её. Охранник остался в коридоре. Путь ему преграждала открытая дверь дворика, но закрыть её он не мог, пока не закрыта дверь коридора. Второй охранник тоже вошёл в коридор, чтобы вывести З/К из другого дворика. Стёпа не собирался бежать. Сработал эффект открытой двери. Увидев свободный путь, он рванулся в открытую дверь, обежал дворик вокруг и бросился бежать по узкому проходу между зданием СИЗО и поликлиникой. Проход перегораживала кирпичная стенка 1,2 метра. Перемахнув через неё, Стёпа оказывался во дворе поликлиники. Спокойно выйдя из ворот, он бы слился с толпой на городской улице. Стёпа был в домашней одежде и получил фору в 1.5-2 минуты, пока охранник, распутав двери, бросился следом. Но порыв к свободе уже прошёл. Добежав до стенки, Стёпа оглянулся. Тяжело дыша, за ним бежали два охранника. Оба были полные, обоим по 50 лет. Стёпа сдался. Они сбили его с ног, с яростью били и топтали, вывернули руки и повели обратно в изолятор. Происшествие долго обсуждалось. Дальнейшей судьбы Стёпы не знаю.
Осенью 1970 г. меня привезли из тюрьмы в лагерь. Я почувствовал себя свободным человеком. Нет замкнутого пространства, прогулочного двора с небом в клеточку. Можно ходить в туалет, когда хочешь, не спрашивая вертухая. Абсолютная свобода в пределах территории, обнесённой колючей проволокой: хочешь — гляди на звёзды, хочешь — спи.
Утром нас построили по пятёркам. Над воротами я увидел коричневую доску, на которой написано чёрными буквами: «Лица, подлежащие ежедневному обыску». Первой стояла моя фамилия на букву «А». Следом располагались ещё 18 фамилий лагерных авторитетов. «Шмон» не проводился ежедневно, слишком хлопотно. Но периодически шмонали: выгребали «заточки», «травку», самогон. Владельцы легко и без возражений расставались с собственностью. Лишившись имущества и скота, праведный Иов сказал: «Бог дал, Бог и взял. Будь благословенно имя Господне». Здесь слова Иова звучали в другом варианте: «Легко пришло, легко ушло. Бери, начальник».
Первая фамилии вызвала общее недоумение, пролетевшее по пятёркам: кто? Может какой «залётный»? Но для обсуждения времени не было. Отворились ворота, и мы вышли на работу под конвоем во главе со старшиной. Он был коренастый, плотный, с лицом, ничего не выражавшим. Говорил коротко и внушительно. Запомнился первый инструктаж об основах правосознания: «Даже не думайте права качать. Закон, что дышло — куда поверну, туда и вышло. Здесь для вас один закон, вот он!» — и показал нам свой кулак. А потом добавил доверительно: «жаловаться тут некому».
И опять собираемся на инструктаж.
Только в зале собраний другой антураж.
И, спустя сорок лет, так же чётко и здраво
архиерей объясняет церковное право.
И внимает собранье, перечить не смея,
монотонно звучащую речь архиерея.
Кто играет от скуки, кто дремлет покорно —
Все вопросы решаем, бесспорно — соборно.
Вместе дружной колонной шагая опять,
как и прежде в строю, разобравшись по пять.
И святую идею свободной соборности
Выражаем всеобщим поклоном покорности.
Лагерь назывался «Бесопан». Он обслуживал золотообогатительный комбинат. Это было огромное здание среди пустыни «Кызыл-Кум», протянувшееся на несколько сот метров, высотой в девять этажей. Рядом была выгорожена колючей проволокой «рабочая зона», ЦРМ — центральные ремонтные мастерские — объект, который обслуживало Учреждение. Это была привилегированная работа. Там требовались специалисты: слесари и сварщики, токари и фрезеровщики. Мне, не имевшему квалификации, о такой работе оставалось мечтать. Там можно было заработать. Сварщики зарабатывали до трёхсот рублей. Половину отбирало Учреждение за охрану и питание, но оставалась другая половина. 7 руб. разрешали использовать на ларёк, остальные можно послать семье. Другой объект назывался «Хвосты» и предназначался для неквалифицированных З/К.
Золоту сопутствуют ценные металлы: вольфрам, молибден и др. Производство не имело мощности разработать их. Промытую землю спускали по трубам в огромные котлованы до лучших времён. Этот завершающий этап работ, куда нас выводили налаживать систему ирригации, назывался «Хвостами». Конвой оставался наверху. Мы спускались в котлован, и были предоставлены сами себе. Работы не было, и заработка — тоже. Мы жгли полиэтиленовые трубы, предназначенные для ирригации. До обеда грелись у костра, после обеда занимались тем же. Скучно проходил рабочий день. Снова построение по пятёркам и — в обратный путь. Когда вернулись в лагерь, меня уже вычислили местные урки. Ко мне подошли 6-8 молодых ребят, уточнили фамилию, статью, срок и пригласили для беседы.
Мы пришли в барак, где располагалась криминальная элита. В проходе и на двухъярусных нарах набилось человек 12-15 авторитетных воров. Ещё прежде расспросов они поняли, что я не принадлежу к их кругу, но охотно слушали мои рассказы, задавали вопросы и приняли решение: «раз начальники тебя приписали к нам, занимай койку и живи здесь с нами». Так я вписался в воровскую элиту. Мы оказались полезны друг другу. У меня возникло служение. Жизнь в лагере текла однообразно, телевизора не было, и соседи просили меня рассказывать им истории и сказки. После отбоя я рассказывал, что знал: легенды, стихи, Евангелие, пел песни — они всё принимали. Вторым служением было опротестование приговоров и «помиловки». Начитавшись в СИЗО юридической литературы, я начал заниматься адвокатской практикой. Из десятков моих жалоб по надзору одна или две имели даже положительный результат. Паренёк был очень счастлив. Приговор был отменён, и его в тот же день отправили в Ташкент. Впрочем, результаты моей деятельности были не самым главным. Важнее было питать надежду. Без надежды не выжить. Третьим служением были индивидуальные беседы с молодёжью. Молодые ребята приходили ко мне выговориться. Когда одолевает тоска, хочется кому-то излить душу. Они рассказывали о доме, родителях и проблемах своей не сложившейся жизни. Моё положение обеспечивало мне некоторые привилегии. У меня не воровали. Однажды кто-то унёс мешок с моими вещами и книгами. Я рассказал об этом соседям, и к вечеру мешок вернули в целости и сохранности. Адвокатская практика приносила иногда банку сгущёнки, пайку хлеба, кусок мыла. Самым дорогим было их доверие — начало любви, согревающей душу. Вслушиваясь в их скорби, понимаешь, что у тебя не всё так плохо. Ценишь жизнь и благодаришь Бога за свою судьбу.
Другими обитателями лагеря были узбеки и таджики. Уважение к старикам — их национальная черта. Старики учили молодежь уважать русского муллу. Хотя националы не ладили с урками, ко мне относились с почтением. Третью часть контингента представляли «мужики». Это был взрослый народ, преимущественно шофера, совершившие аварию с человеческими жертвами. Они были осуждены на большие сроки. Дома их ждали жена и дети, как и меня. С ними мы легко понимали друг друга. Был ещё один круг, с которым приходилось поддерживать отношения — администрация лагеря. Поначалу они относились ко мне настороженно, не зная чего ожидать от «антисоветчика». Потом привыкли, успокоились и относились ко мне доброжелательно. В этом лагере я провёл год, и вспоминаю о нём с добрым чувством.
Путешествия на «Хвосты» длились больше месяца. Переживая, что ничем не могу помочь семье, я искал выхода. Чтобы попасть на ЦРМ, надо было придумать квалификацию, которой соответствовали бы мои способности. Один вор назвался токарем-карусельщиком. Его вывели и дали ему огромный станок. Там куча кнопок и рычагов, а что с ними делать, не знает. Погулял один день, и вернулся на «хвосты». Зная об этом опыте, я выяснял у сведущих, какую работу смогу выполнить. Однажды по радио объявили, что требуются токари, сварщики и слесари по металлоконструкциям. По последней специальности я себя заявил, расспросив предварительно, что придётся делать. Сбылась мечта, меня вывели на ЦРМ. Работа оказалась несложной. Помогал сварщику.
В лагере у меня появился приятель Клим Тен. Ему дали год за нанесение побоев комсомольскому секретарю института. Он был студентом инженерного факультета. От скуки мы с ним записались в 10 класс и ходили на уроки, правда, нерегулярно. Климу нравилось дразнить учительницу математики. Он хорошо разбирался в алгебре и анализе и ставил её своими вопросами в тупик. Работая на ЦРМ, я сходил в конструкторское бюро и рассказал об инженерной подготовке Клима. Его вывели на ЦРМ чертёжником. Немного поработав, Клим предложил меня в конструкторское бюро на должность архивариуса. Никогда я не имел дела с техникой. Не понимал что такое «втулка». Мне поручили несколько шкафов с чертежами всего оборудования ЦРМ: насосы разных систем, гравитационные столы и др. машины. В каждой папке находился общий вид и деталировка. Надо было найти нужную папку, по общему виду разыскать чертёж повреждённой детали, отсинить его в копировальной машине при помощи аммиака, и выдать в работу. Для специалиста работа несложная. Для меня было непросто разобраться в чертежах, но очень хотелось, и получилось. Процесс моего инженерного образования пошёл дальше. Освободились по сроку копировщики. Кадров не хватало, и меня усадили за чертёжную доску. Помимо архивной работы, копировал чертежи. Потом закончились срока у чертёжников, и пришлось заменять их. Кульминацией стало увольнение главного инженера. На меня возложили его обязанности. Я должен был вычертить повреждённую деталь, расставить все допуски и чистоту обработки, последовательность технологического процесса и сдать в работу. Надо думать, что мои детали работали, иначе бы меня выгнали после первого чертежа. Это фантастика! Технически неграмотный «специалист» выполняет обязанности главного инженера на золотопромышленном комбинате! В это трудно поверить. Правда, можно было просить помощи у главного технолога, который, Слава Богу, имел инженерное образование. Так я приобретал технические навыки. Заработать много не получалось. За три месяца отправил семье 200 рублей. Зато у меня был свой кабинет на зависть всей бригаде. Когда заканчивался рабочий день, бригада собиралась у меня в ожидании развода. Однажды произошёл трагический случай. В кабинете стояла 10-ти литровая бутыль с аммиаком. Я выносил бутыль в коридор, набрав полные лёгкие воздуху, наливал аммиак в графин, завинчивал бутыль, уносил графин в кабинет, и только там начинал дышать. Из графина я наливал аммиак в бак, где отсинивались чертежи. Парочка З/К пришла пораньше посидеть и погреться в кабинете. Подумав, что в графине вода, один из них налил стакан и выпил. Я испугался, что он умрёт. Бросился искать сердечные медикаменты – нигде ничего нет. Подбежал к нему, спрашиваю:
— Как ты себя чувствуешь?
А он улыбается:
— Да всё в порядке. Сейчас бы стакан водки, и совсем бы хорошо было.
Действительно, последствий не было. Сердце здоровое. Было ещё одно трагикомическое приключение с этим баком. Был в промзоне старшина по надзору. Его прозвали «грибок». Маленького роста, плотный, за всеми подглядывал и появлялся в самое неподходящее время. На наш этаж и в кабинеты он обычно не заходил. В кабинетах шмон не проводили, поскольку там были вольные. Однажды он появился в коридоре. Заметив его издали, я решил «подыграть». Опустил в бак чертежи, с таким видом, как будто от него прячу. Бросил в бак чертежи, воровато оглянулся и ушёл в кабинет. «Грибок» тут же бросился к баку. Открыв крышку, он нырнул в него, а вылезти не может. Бак слишком узкий. И крикнуть не может — аммиак перехватил дыхание. Торчат беспомощно вверх одни ноги. Я выскочил из кабинета, тащу его вверх, роста не хватает, встать не на что. Наконец, я уронил бак на пол и освободил старшину. Он не сразу мог вздохнуть, пришёл в себя и спустился вниз. Больше он наш этаж не приходил. Шутка оказалась жестокой.
В мае 1970 закончилось следствие, и я должен был ознакомиться с «делом».
На ознакомление меня привезли в ленинскую прокуратуру Ташкента. Прокуратура располагалась за забором Кафедрального собора. В декабре меня впервые привезли в эту прокуратуру и бросили в КПЗ. Маленькая комната, на заплёванном полу которой мы размещались иногда вдвоём, иногда вдесятером. В первый день там было так накурено и душно. С непривычки, я подходил время от времени к дверному глазку отдышаться через дырочку. Народу было битком: курево и матерщина. Потом я остался один, а через пару часов ко мне подсадили мальчика лет 16-18. Он вёл себя беззаботно. Зажав между большим и указательным пальцами противоположные углы спичечного коробка, он ритмично ударял вертящийся коробок и, как под гитару, пел песню:
«Я пишу тебе, голубоглазая,
может быть последнее письмо,
никому его ты не показывай,
для тебя написано оно.
Суд идёт, и наш процесс кончается,
вот судья читает приговор,
и чему-то глупо улыбается
лысый пучеглазый прокурор.
И защита тоже улыбается,
улыбнулся даже мой конвой —
видно, мне статья переменяется,
и расстрел заменят мне тюрьмой».
Характерная для З/К любовная лирика выражала в грустной мелодии внутреннее содержание и душевный настрой молодого парня в клетке. В КПЗ я провёл две недели, пока решался вопрос о достаточности материала для возбуждения дела и следствия. Это были тяжёлые дни, когда арестованный ничего не знает о причинах ареста. Обвинение не предъявлено, и следователь взвешивает: тянет на «дело» собранный материал или не тянет. Теперь я находился в другом положении. «Дело» расследовано и готово для передачи в суд. Остаётся ознакомить подследственного. Следователь Пулатов приехал за мной утром в СИЗО. Ему всегда было очень некогда. Меня выдали под расписку, и он вывез меня на автомобиле. В прокуратуре усадил меня в своём кабинете, достал из сейфа пять томов моего дела с приложениями, просил запереться изнутри и не попадаться на глаза прокурору. В первый день я старательно изучал дело, перечитывая все бумажки: протоколы, доносы, постановления и проч. Здесь я с изумлением увидел знакомый почерк Лёни Свистуна. Корявым детским почерком Леня написал ложный донос, положенный в основу Приговора: «Проявлял антисоветские настроения, отказывался петь Гимн Советского Союза и другие патриотические песни, и проч.» Были показания подставных свидетелей — двух преподавателей из пединститута. Матушка, Евгения Христиановна Миллер, показала, что мы читали вместе «Письмо московских священников Глеба Якунина и Николая Эшлимана». Было показание Феди Водопшина: «Адельгейм за обедом выразился: «Материализм волочит свои мафусаловы веки». Поначалу, чтение было интересно. Но на следующий день из Бухары приехала Вера с шестилетним Ваней, и после обеда нашла меня. Тут было не до изучения бумаг. Было жарко. Вера была в лёгком платье, обняла меня, накормила домашней едой и фруктами. Мы не могли наговориться после разлуки. Она рассказывала мне о своей жизни, о детях, о храме. За пять минут до конца рабочего дня вернулся Пулатов. Опять спешил. Ему нужно куда-то успеть. Он запер кабинет, попросил Веру организовать автомобиль, отвезти и сдать меня в тюрьму. Вера уговорила соборного шофёра. Мы поехали на церковном «Москвиче». Правила требуют, чтобы сопровождающих было двое. Поэтому меня каждый день сопровождала Вера вместе с Ваней. Они привезли меня в тюрьму. Вера позвонила на пульт, вышел солдат и принял меня с рук на руки. Всю неделю блаженство продолжалось изо дня в день. Однажды утром Вера не пришла. Тоскливо ходил я по прокуратуре. Пулатов просил: «Вы посидите в чьём-нибудь кабинете, чтобы прокурор не увидел». Я вошёл в первый попавшийся кабинет. Сидевшая за столом женщина лет сорока вопросительно подняла глаза.
— Я подследственный. Следователь просил посидеть у кого-нибудь, — я улыбнулся ей, — поохраняйте, пожалуйста.
Она кивнула. Я сел на стул, оглядел шкафы, стол, окошко. Хозяйка кабинета писала, потом посмотрела на меня и стала задавать вопросы. Ситуация показалась ей забавной. Наш разговор постепенно оживился. Я читал ей стихи Волошина, Мандельштама, Вячеслава Иванова, Ахматову. Она слушала с удовольствием. Когда уходила на обед, пригласила меня приходить. После обеда приехала Вера, и мы опять закрылись в кабинете Пулатова. Позднее, дама оказалась моим государственным обвинителем в процессе. Для обоих это было неожиданно. Человеческие симпатии преодолевают все границы. В какой-то момент судья упрекнула обвинителя: «Подсудимому достаточно одного адвоката». В последний день ознакомления Пулатов достал из сейфа саблю моего деда. Она висела прежде в столовой на стене. Во время обыска Литенков, капитан госбезопасности, снял её со стены, пробормотав: «Пригодится».
Это была подарочная сабля, которую дед получил в награду. Она никогда не была ни отбита, ни наточена, но в ножнах с серебряной оправой. За саблю мне тоже приклеили статью. Пулатов протянул её жене: «возьмите домой, мне её держать негде».
— Ну да, — ответила Вера, — чтобы ещё и меня арестовали за ту же саблю! А на кого дети останутся? Нет уж, оставьте саблю себе. Так я потерял дедову память.
Суд надо мной открылся в начале июля 1970 г. Первоначально процесс задумывался, как показательный. Пригласили телевидение, широко рекламировали задачи открытого процесса. Из городского суда Ташкента, имевшего статус, равный с Областным судом, в СИЗО приехал за мной «черный ворон» с чрезвычайной охраной. Это была не милиция, а солдаты. Из машины высыпало человек 10. В это время я гулял по тюремному двору, и мог наблюдать приготовления со стороны. Меня позвали вниз, и оттуда повели обратно во двор уже в сопровождении конвоя между двух шеренг солдат. Ещё более удивительная демонстрация ожидала меня в суде. Когда отворилась дверь «воронка», меня встретили две шеренги автоматчиков, расставленные до дверей суда. Внутри суда от самых дверей стояли солдаты на расстоянии трёх метров двумя шеренгами, протянувшимися до входа в самый большой зал суда. Шеренги тянулись по коридору, вверх на два марша широкой лестницы с дорожками и коврами, и обрывались у входа в зал. Зал вмещал человек триста. В центре располагался судейский стол, и за ним кресла для трёх судей. Слева от них — «скамья подсудимых», огороженная низким барьером. В те времена клетки для подсудимых ещё не вошли в моду. По обе стороны от меня стояли автоматчики. На стульях рядом с барьером расположились ещё трое солдат и офицер. Ближе к судейскому столу стоял стул для адвоката, напротив него стол и стул обвинителя.
Первоначально моя жена договорилась с ташкентским адвокатом и заплатила гонорар. Адвокат был из тех, что не рассчитывают на свои таланты. Они умеют договориться с судьёй полюбовно, в силу личных связей. За время следствия и суда он не встретился со мной ни разу, да и жене после заключения договора на глаза не попадался. Видимо ему объяснили, что в данном случае его забота не поможет. Вера пошла к отцу Борису просить благословения и молитвы. Он сказал: «поезжайте и положитесь на Промысел Божий. Бог Сам всё устроит, как надо». За неделю до суда жена полетела за адвокатом в Москву. Адвокат Швейский, с которым Вера прежде договорилась о защите, оказался задействован в Молдавии. Каменская отказалась ехать в Ташкент. Она только вернулась оттуда. У неё произошёл конфликт с тем судьёй, которому было расписано моё дело. Защищать меня согласился Юдович Лев Абрамович, доктор наук и действующий адвокат. Вопрос с билетами решился чудесным образом, и Вера вместе с Юдовичем успели к первому заседанию суда. Адвокат тщетно пытался получить на руки судебное дело. Только возьмёт в руки, секретарь тут же отнимает у него под разными предлогами. Обвинение изложило состав преступлений. Судья приступила к допросу обвиняемого. Она предъявляла инкриминированные документы и спрашивала о моём отношении к ним. Это были изъятые у меня при обыске бумаги. Письмо А.И.Солженицына к 4-му съезду советских писателей я цитировал наизусть. Расспрашивала меня об отношении к «Письму московских священников о.Глеба Якунина и о.Николая Эшлимана».
— В письме говориться, что советская власть закрывала храмы и духовные семинарии. Вы разделяете этот взгляд Авторов?
— В 1959 году я закончил Киевскую духовную семинарию. Сейчас семинария закрыта.
— Секретарь, запишите: подсудимый разделяет взгляды московских священников. В таком духе проходили диалоги. Суд рассмотрел результаты филологической экспертизы, установившей, что подсудимый писал статьи, стихи и другие документы, в которых «неправильно изображал жизнь советских людей». Мало того, он «злостно приписывал» собственные произведения известным советским поэтам. Например, приписал поэму «Реквием» известной советской поэтессе А.А.Ахматовой. Подборку стихов «Демоны глухонемые» приписал М
