Страх страху рознь: манифестация дьявола или обережение любви?

Игорь Виноградов: Отец Георгий, Вы познакомились и со статьей Ю. Каграманова, и со статьей А. Кырлежева — нам очень хотелось бы услышать от Вас, как Вы расцениваете постановку в них вопроса о страхе Божием. Ведь за Вашими плечами большой пастырский опыт общения с самой разной приходской аудиторией, особенно молодежной, опыт долгой и плодотворной миссионерской работы, которая ведется в Вашем приходе. А без обращения к сфере такого опыта просто невозможно, как нам кажется, уяснить значимость для сегодняшней жизни и такого феномена, как страх Божий, — не только в плане личной духовной практики каждого, но и в более ши­роком специальном контексте…

Священник Георгий Кочетков: Обе статьи, на мой взгляд, очень содержательны, и я во многом согласен и с тем, и с другим автором. Так что для ме­ня эти тексты как бы взаимно дополняют друг друга. Но в то же время у того, и другого — в том, как они видят и ставят проблему, — присутствует, как мне кажется, некая существен­ная односторонность, которая — при всех их столь, казалось бы, решительных несогласиях — парадоксально сближает, да­же объединяет их.

В чем односторонность первой статьи? В том, что, при всей решительности инструментально-утилитарного подхода Ю. Каграманова к проблеме страха Божия как проблеме устрашения нынешнего неправедного общества, статья написана так, будто сам автор страха Божия никогда не испытывал, не переживал — такое остается впечатление. Не знаю, может быть это недостаток именно изложения, но сейчас вся статья — это сюжет на тему: «как спастись от соседа». Как спастись от соседа, который плох, потому что сосед всегда плох, все со­седи плохи, потому что общество в кризисе, потому что паде­ние нравов, потому что то-то и то-то… Бог нужен для того, чтобы запугать соседа…

И. Виноградов: Именно в этом и упрекает Ю. Каграманова А. Кырлежев…

Свящ. Георгий Кочетков: Совершенно верно. Но у А. Кырлежева другая вещь ­очень точно подмечая односторонность инструментального подхода к страху Божию в статье Ю. Каграманова, сам-то он тоже выступает с позиции человека, который страха Божия как бы и не знает, не испытывает. Опять-таки это может быть недостатком именно изложения, но впечатление остается именно такое, и парадокс всей этой полемики видится мне, таким образом, больше всего в том, что на самом деле опыта переживания страха Божия не доносит до нас ни та, ни дру­гая статья… У одного страх Божий нужен для соседа, у друго­го он просто не нужен. А если и существует, то просто как пережиток прошлого. И удивительно, что сталкиваясь на про­тивоположных как бы путях, оба автора сами однако, нахо­дятся при этом вне того существа этой проблемы, которое связано именно с реальным переживанием опыта этих путей. Впечатление такое, что они как бы все время только мыслят об этом, но не знают этого. Во всяком случае — не переда­ют нам этого своего знания…

И. Виноградов: Но, может быть, это так лишь потому, что они и не ста­вят перед собой такой задачи?

Свящ. Георгий Кочетков: Может быть. Но мне кажется, что не опираясь на такое знание, не обращаясь к нему, трудно избежать досадных односторонностей и в решении тех задач, которые они ставят перед собой. Во всяком случае, мне как пастырю, постоянно находящемуся в духовном общении с самыми разными людь­ми — молодыми и пожилыми, верующими иневерующими или только идущими к вере, — именно реальный опыт переживания людьми того состояния (или чувства), которое мы называем страхом Божиим, важнее, драгоценнее всего. И моя внутренняя, личная, проблема в этой области и состоит прежде всего в том, чтобы по крупицам собрать такой опыт, потому что я понимаю, что мне его не хватает. Собрать опыт и свой, и чужой, о котором я знаю — ну, скажем, по исповедям — и которому я могу сопереживать, хотя он и не мой первородный. Потому что иногда ведь мне приходится и призывать людей к такому опыту. А как я могу, смею перей­ти здесь границу между собою и другим и призывать его к тому, чего я не знаю? Здесь уже моя пастырская ответствен­ность — я не могу, не имею права выйти на уровень какого ­либо обсуждения темы, если я не имею такого опыта или имею его недостаточно. И, значит, не знаю, как такое об­суждение, если говорить упрощенно, имея в виду все ту же только одну лишь «инструментальную» сторону дела, будет «работать»…

И. Виноградов: А часто в Вашем пастырском общении с людьми Вам прихо­дится обращаться к этой теме и выводить ее «на уровень обсуждения»?

Свящ. Георгий Кочетков: Ну конечно. Можно сказать даже — постоянно. И всякий раз, как правило, — именно в связи с тем, что она очень не­проста для понимания, требует от каждого очень тщательно­го и тонкого прояснения и различения и в себе самом, и в других того сложного, многомерного духовного опыта, кото­рый связан с переживанием страха Божия.

Вот, скажем, недавно на одной из проповедей мне при­шлось говорить о 22-й главе Бытия, где рассказывается об ис­кушении Богом Авраама, которому Бог повелел взять сына своего, единственного своего Исаака и принести его Ему, Господу, в жертву…

Вы помните, конечно, этот удивительный библейский сю­жет: Авраам приходит с сыном своим Исааком на место, о ко­тором сказал ему Господь, и устраивает там жертвенник… И раскладывает на нем Авраам дрова, и связывает сына сво­его Исаака, и простирает руку свою, и берет Авраам нож, что­бы заколоть сына своего единственного… Что может быть страшнее этой сцены? Поистине это ужас, это страх, это тре­пет, который ни с чем не сравним, — отцу самому убить соб­ственного сына!… А ведь с этим сыном, с появлением его на свет, были связаны к тому же еще и все надежды Авраама, по­скольку и все обетования Божий были связаны с Исааком, с его именем!… И вот теперь оно, это имя, должно изгладиться, ис­чезнуть с лица земли, оно должно кануть в небытие по повеле­нию того же самого Бога, который именно через Исаака обещал Аврааму размножить его потомство по всей земле, как песок!…

Но ведь это значит, что ко всему тому ужасу, который за­хлестывал, не мог не захлестывать Авраама уже от одной толь­ко мысли о том, что ему предстоит убить собственного сына, нужно прибавить еше и весь ужас, страх и трепет его души от того, что этого потребовал от него именно Бог! — тот самый Бог, который потомством Исаака и обещал выполнить свое обетование Аврааму! Ведь тем самым получалось, что Бог вступает в противоречие с Самим Собой — со всем, что Он Сам же говорил и обещал Аврааму раньше! Бог противоречит Сам Себе! А этим противоречием загоняет и Авраама в ка­кой-то немыслимый, страшный, безвыходный тупик!…

И это действительно так. Ибо именно этим тупиком, этим противоречием, Господь Авраама и искушает, как это и обо­значено в начале главы. Он его испытывает испытанием, ко­торому Писание недаром дает это имя — искушение; он ста­вит его действительно в положение совершенно, в сущности, безвыходное. Ибо как ни поступи Авраам, все плохо: послушаться Бога — значит отменить все Его же обетования, дан­ные раньше, перестать в них верить, то есть перестать верить Богу; не послушаться — тоже ужасно, потому что повеление-то исходит именно от Господа, однажды и истинно явивше­гося Авраму и ставшего Богом Аврааму, получившему от Него это новое свое имя. И смятение, ужас и трепет Авраама, ко­нечно же, не миновавшие его, передаются и нам, когда мы вдумываемся, вживаемся в этот библейский рассказ, невольно представляя себя на месте Авраама и тоже, вслед за ним, стал­киваясь с задачей, которая — логически — не имеет решения…

Как же, однако, решается она Авраамом? И как решение это обозначается в Библии, какое имя получает оно от само­го Господа?

Авраам — при всем том, что ужас, трепет и смятение, как мы легко можем себе представить, царят, конечно же, в его душе, — Авраам при всем этом, как свидетельствует Библия, без колебаний выполняет тем не менее то, что повелел ему Господь. Он связывает Исаака, кладет его на жертвенник, простирает руку свою и заносит над ним нож… И только то, что в этот миг он слышит голос ангела, взывающего к нему с неба: «Авраам, Авраам!» — останавливает его: «Вот я»…

А теперь вспомним, что говорит ему ангел? Вспомним эти поразительные слова. «Не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, — повелевает ему ангел от имени Господа. — Ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня»…

Искушение кончилось. Но ради чего же оно в таком слу­чае было? Оказывается, только для того, стало быть, чтобы ангел с неба засвидетельствовал богобоязненность Авраама! Иными словами, Бог испытывал Авраама не в чем другом, как именно в том, есть ли у него страх перед Богом! Ведь имен­но об этом, а не о чем-либо другом и оповещает его Сам Бог после испытания через своего ангела: «теперь Я знаю, что бо­ишься ты Бога»…

Вот вам одно из самых замечательных, самых пронзитель­ных, самых знаменитых мест Писания. ставящих нас лицом к лицу с понятием «страха Божия». И что же — разве так уж просто нам, когда мы читаем эти страницы, вдумываемся в этот величественный и страшный библейский сюжет, пережи­ваем его, — разве так уж просто нам разобраться здесь с этим понятием, освоиться с ним? Почувствовать и принять то, что стоит за ним, как высокое, должное, угодное Самому Богу — как то, к чему нужно стремиться всей душой, что для верую­шего должно быть чем-то тождественным самой его вере, чем-то от нее неотделимым? Ведь имя Авраама настолько тес­но связано в нашем сознании с нашей верой и с представле­нием о том, какой она должна быть, что когда нас спрашива­ют, в какого Бога мы верим, мы, как правило, среди других нам памятных и близких, непременно называем и это имя. До сих пор ведь звучит: «Мы верим в Бога Авраамова». Но Бог Авраама это и есть ведь как раз тот самый Бог, который ис­пытывает его веру именно его богобоязненностью! И именно это и вменяет ему в высшую праведность…

Да, вспоминая об Аврааме, мы, как правило, всегда свя­зываем это имя прежде всего с тем Заветом, который был за­ключен между Богом и Авраамом, праотцем нашим, как Завет веры. И всегда делаем акцент на том, что главное, что открыл нам в этом Завете Бог и что утвердил своей жизнью Авраам, ­это дух веры, веры безграничной, веры, которая ни перед чем не отступает.

Но получается, стало быть, что безграничность этой веры, ее безусловность должна иметь своим основанием именно страх перед Богом — или (можно выразить это и так) должна привести к утвержденuю этого страха. Получается, что страх перед Богом должен быть фундаментом веры и вместе с тем первым и главным ее плодом…

Согласитесь, что нам и в самом деле не так-то просто ос­воиться с этим, принять это. И я вам скажу почему. Во мно­гом — и, может быть, прежде всего — именно потому, что нам, современным людям, людям новозаветной культуры, свойст­венно с подозрением относиться ко всякому страху, бояться его. Мы привыкли считать страх явлением низменным, явле­нием, недостойным человека, человека свободного, — тем бо­лее человека, познавшего Бога. И по своему опыту скажу, что особенно свойственно это тем, кто еше только идет к вере. Нам в нашем храме с этим постоянно приходится сталкивать­ся — во время катехизации, когда человек проходит период оглашения. Как правило, для новоначальных христиан про­блемы страха Божия как бы и вообше не существует — не ощущается, не чувствуется. Единственно знакомое им реаль­но чувство страха связано главным образом только с разного рода фобиями, страхами не-Божьими. И довольно трудно бы­вает, не запугивая человека искусственно, привести начинаю­щего путь оглашения хотя бы к начальному понятию о страхе Божием, пробудить в нем потребность разобраться в этой проблеме. Все-таки самое первое, главенствующее, та психо­логическая и интеллектуальная доминанта, которая сидит в сознании и сердце современного человека, даже идущего уже к вере, ищущего ее, это, повторяю, то, что страх есть вещь, недостойная человека, недостойная христианина. И что со страхом нужно бороться, как борются с психическими откло­нениями, с патологией. Иногда новоначальные веруюшие те­ряют поэтому даже то, я бы сказал, чувство благопристойно­сти, не говоря уж о благоговении, которое необходимо и в храме, и на молитве, и при чтении Писания. И это очень сильно проявляется. Нередко они готовы даже шутить, как только чувствуют, что обстановка более или менее свободная, что можно быть самим собою, — шутить на темы почти уже да­же священные. Так что их приходится останавливать и гово­рить, что есть вещи, о которых не шутят. И не шутят потому, что у верующего человека должен быть, вот именно, страх Божий, — тот страх, которого в них как раз и нет. Или есть, но мало. В констатации этой реалии по отношению к челове­ку нашего времени Ю. Каграманов совершенно прав…

И. Виноградов: В констатации — да, а в оценке? Из того, что Вы сказали, можно понять, что и Вы тоже, как Ю. Каграманов, доста­точно отрицательно расцениваете эту современную «боязнь страха», отношение к нему, как к чему-то недостойному человека. Но разве нет в таком отношении к страху и ка­кой-то очевидной, несомненной правды, которую без всяких рассуждений чувствуешь непосредственно, сердцем? Разве страх не унижает?

Свящ. Георгий Кочетков: Что ж, не буду пока спорить с Вами. Скажу и больше: ког­да мы утверждаем, что страх недостоин человека, мы и в самом деле не так уж далеки от истины. Но только не в том случае, когда относим это ко всякому страху. Потому что в том-то и дело, что есть разный страх и что страх страху ­рознь. И эти страхи очень важно различать.

Да, есть страх, который воистину является манифестаци­ей дьявола, выявлением самих дьявольских сил. Есть рабство человека, выражаюшееся в страхе, есть страх, который пора­бощает человека — порабощает так, что он готов из-за него отказаться и от Бога, и от самого себя. Давно ли, действитель­но, прошли те времена в нашей стране, когда миллионы лю­дей из-за страха предавали и Бога, и друг друга, предавали даже на смерть — и часто многих; предавали на мучение, пре­давали отцов и матерей, предавали детей, предавали Родину, предавали Церковь. Они отказывались от веры ради этого страха, который нападал на них, преследовал их совершенно иррационально даже тогда, когда его не ждали, когда челове­ку ничто уже, казалось бы, не угрожало… И вот такой страх и в самом деле, конечно, унижает человека, он недостоин чело­века, тем более христианина; от такого страха действительно надо освобождаться. Я напомню здесь знаменитые слова апо­стола Иоанна: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершен в любви» (1 Ин 4:18). Попутно замечу, однако, что именно эти мысли нередко и поддерживают новоначаль­ных христиан в заблуждении, что всякий страх недостоин че­ловека и от него надо освобождаться; что подлинно верящий в Бога, любяший Его и отдаюшийся любви Его не должен во­обше знать никакого страха. Но, во-первых, ап. Иоанн гово­рит о совершенной любви, то есть любви Христовой, и не на­до слишком «приземлять» это понятие. Кто из нас, действи­тельно, может похвастаться, что приблизился к такой любви? Во-вторых же, речь и идет здесь именно о тех страхах, о кото­рых мы пока только и говорили — о страхах, от которых хри­стианин действительно должен освобождаться, изгонять их из себя, и в этом-то и помогает ему его вера, его любовь к Богу.

Однако есть ведь, например, еше и такой страх, страх сов­сем другого рода — тот глубинный страх, который издавна об­нимал сердце человека, когда он смотрел в бездну, когда под ним — или над ним — разверзалась эта бездна. Здесь мы встре­чаемся уже с иными сторонами человеческой природы, с иными измерениями человеческой души — с ее мистическими глубинами. Недаром великие мистики, которые знали, что это за страх, именно с ним и связывали первоначальную ре­лигиозную интуицию во всем человечестве. Кстати, и наш Бердяев тоже признавал это — и даже с неожиданной для ме­ня легкостью. Он тоже считал, что тот древний ужас, ужас но­чи, который охватывал человека, когда он смотрел на небо или вниз, в бездну ущелья, — это ужас мистический, связан­ный именно с «подземными» мистическими «слоями» челове­ческой души, которая тоже бездонна и потому и стремится к этой бездонности, одновременно и боясь ее, и желая ее испы­тать, — даже если это грозит гибелью. Бердяев тоже считал по­этому, что первоначальная религиозная интуиция человека имеет своим истоком именно этот древний мистический ужас, что она рождена именно таким страхом — перед бездон­ной этой бездной…

И. Виноградов: То есть — страхом перед черной ночью смерти, ужасом перед бездной небытия?

Свящ. Георгий Кочетков: А вот тут трудно уже сказать — небытие ли это, смерть ли это. Или вернее — только ли это небытие, только ли смерть.

Да, этот «мистический трепет», этот ужас (имеющий, как Вы знаете, для своего обозначения даже специальный термин mystегium tremendum) неотделим, несомненно, от ужаса гибели, ужаса предполагаемого предстоящего исчезновения в чер­ной дыре смертной бездонности. И недаром этот mysterium tгеmеndum есть в то же самое время и tеrrоr, tеrrог antiquus ­«древний ужас», который известен человеку с самого первого дня его существования после грехопадения. Люди издревле трепетали этим страхом (и перед этим страхом), и, убоявшись этого страха, человек тоже нередко терял себя в нем и погибал.

И все-таки уже и с этим мистическим ужасом перед без­дной бесконечности, простирающейся над и под человеком, с этим mуstегium tremendum, все далеко не так уже просто, как с тем, условно выражаясь, первым страхом, о котором я говорил раньше. Его никак нельзя уже прямо назвать страхом дья­вольским, как тот, «первый», страх. Здесь мы оказываемся скорее в сфере какого-то смешения добра и зла. Ведь та без­донная бездна, которая внушает нам мистический трепет, ­это, как я сказал уже, не только та бездна, которая разверза­ется под нами, чтобы нас поглотить, но и та, что над нами, ­бездна мистериального Неба. А в небе есть звезды, там есть и другой свет, хотя там же есть и некие черные дыры бездон­ной для нас неизвестности. Повторяю — здесь уже некое сме­шение добра и зла, света и тьмы, здесь край таинственной бездны смерти, небытия, но здесь же впервые человеческой интуиции открывается и мир ангельского ликостояния, и Бог ­Его таинственная, непостижимая бездна … Поэтому в этом ­«втором» — страхе есть и то, что тоже может поработить чело­века, что унизительно для него, и то, что как бы предваряет освобождение от этого рабства и смертного унижения — на­чальное, смутное предчувствие бесконечной светоносности божественной бездны. Да, непостижимость этой бездны, ее бездонность не может не вызывать в человеческом сердце смятения, трепета, страха — но это уже иной, особый страх ­тот страх, тот трепет, вектор которого направлен к вере, к Бо­гу, а не от Него. Это страх, который, если мы приходим в конце концов к вере, как бы ложится в ее фундамент, остает­ся ее «подземным», «корневым» основанием, и она, выращи­вая себя на нем, сама преображает его уже в страх совсем иного, нового качества…

И. Виноградов: В страх «третий»?

Свящ. Георгий Кочетков: Ну, пусть будет хоть так, не в этом дело. Но это действи­тельно страх уже совсем иной — страх, который, собственно, мы и называем страхом Божиим, страх, который и был вме­нен в праведность Аврааму. И нам, современным людям, именно потому и бывает так непросто понять, что же это та­кое, освоиться с этим понятием, принять то, что стоит за ним, как некую высшую фундаментальную для нас ценность, что мы, повторяю, слишком привыкли иметь дело со страхами совсем иного рода — страхами, которых мы боимся, которые унижают и порабощают нас, которые недостойны нас, кото­рые мы ненавидим и от которых, приходя к Богу, стараемся освободиться, как от скверны. У современного человека слишком мало — если он есть вообще — опыта переживания каких-либо страхов более высокого порядка, страхов не пора­бощающих, не насилуюших человеческую душу. И потому-то, когда он сталкивается с понятием какого-то неведомого или почти неведомого ему страха, в нем сразу же оживает все то недоверие, вся та боязнь, которые привычны для единствен­но знакомого ему опыта страха. И он, по законам неизбежной в таких случаях ассоциативной психологической аберрации, непроизвольно опрокидывает это свое отталкивание от знако­мых ему унизительных страхов, свое неприятие их на все, что выступает перед ним под этим именем… Хотя, как я говорил, уже и тот мистический трепет, которым отзывается человече­ская душа на простирающуюся над нами и под нами бездну бесконечности, имеет куда более сложную духовную и психо­логическую природу, чем наши унизительные житейские фо­бии. И уж тем более это относится к тому страху, который мы называем страхом Божиим и к которому, даже не испытав или почти не испытав его, люди непроизвольно прикладывают обычно все ту же единственно привычную им, единственно знакомую психологическую мерку…

И. Виноградов: И как же Вы описали бы в таком случае то различение, ко­торое необходимо здесь делать? Чем страх Божий по своей психологической природе так уж принципиально может от­личаться от обычных, знакомых нам житейских страхов? Ведь это же все-таки именно страх — разве не так?

Свящ. Георгий Кочетков: В том-то и дело, что и да и нет, и так и не так. Тут тоже есть, как всегда в религиозном опыте, своя глубинная мистическая парадоксальность. И чтобы объяснить Вам, что я имею в виду, я напомню еще одно место Писания — знаменитую 20-10 главу Исхода, где излагаются десять заповедей, которые дал Господь Израилю через Моисея, сойдя к нему в громе и молниях на вершине горы Синай, тогда как весь народ изра­ильский стоял под горою, не переступая черты, за которую Господь повелел не заходить из народа никому, дабы не по­гибнуть. И вот сразу после изложения этих заповедей следует в Писании такой абзац — приведу его полностью, но сначала процитирую первые два стиха:

«Весь народ видел громы и пламя, и звук трубный, и го­ру дымящуюся; и увидев то, [весь] народ отступил и стал вда­ли. И сказали Моисею: говори ты с нами, и мы будем слу­шать, но чтобы не говорил с нами Бог, дабы нам не умереть».

Народ чувствует, понимает, что прямо слышать голос Божий он еще не готов, не может, если не хочет подвергнуть се­бя смертельной опасности. Громы и молнии с горы Синай, дым и мрак, ее окутываюшие, слишком наглядно подтверж­дают это, и, видя и понимая это, народ израильский выска­зывает полное послушание воле Божией — он сам просит, чтобы Бог говорил с ним через Моисея — через того, кому Бог уже открылся, кто уже может слушать Бога: говори ты с на­ми, но чтобы не говорил с нами Бог…

И что же отвечает им на это Моисей — тот, через кого с ними говорит Сам Бог?

Вот Его слова, слова поразительные:

«И сказал Моисей народу: не бойтесь; Бог [к вам] при­шел, чтобы испытать вас и чтобы страх Его был пред лицем вашим, дабы вы не грешили. И стоял [весь] народ вдали, а Моисей вступил во мрак, где Бог».

Итак, первое, что слышит народ израильский от Моисея: ­не бойтесь, Бог пришел, чтобы испытать вас… Но — чего не бояться? Очевидно, именно того, что, казалось бы, как раз затем только и было явлено народу израильскому, чтобы он испугался! И чего он и не мог, естественно, не испугаться пе­ред величественным и страшным этим зрелищем дыма, огня, молний, мрака, заслоняющих от него Бога и грозящих ему смертельной опасностыо («дабы нам не умереть»), если он пе­рейдет черту послушания… И вот теперь, ввиду всего этого страха смертного, пророк, говорящий с ним от имени Бога, сообщает ему — не бойтесь! Не бойтесь всего этого страха смертного, Бог пришел испытать вас, провести вас через ис­кус, дабы вы смогли удержаться в верном выборе, на верном пути - дабы вы смогли не бояться того темного, иррацио­нального, парализующего страха, который обуял вас. Сейчас именно этот страх — самое страшное для вас искушение, сей­час для вас нет большей опасности, чем этот страх. Но Бог и пришел, чтобы вы не боялись этого страха, чтобы у вас не бы­ло его, раз вы встали на верный путь и готовы к послушанию, раз вы сами не хотите потерять путь Божий и вручаете себя Его водительству через говорящего с вами от Его имени про­рока… Этим вы уже изгоняете из сердца своего этот смертный страх, уже побеждаете его — изгоните же его до конца, осво­бодитесь от него, и тогда все будет нормально… Не бойтесь!

Но вот что поразительно — не так ли? Ведь сразу вслед за этим «не бойтесь», сразу вслед за объяснением, почему наро­ду не надо бояться Господа этим обуявшим было его смерт­ным страхом, что этим страхом Бог искушает его («Бог при­шел, чтобы испытать вас»), Моисей продолжает: «…и чтобы страх Его был пред лицем вашим, дабы вы не грешили»!

Казалось бы, прямое, необъяснимое противоречие: толь­ко что — «не бойтесь» — и тут же: «чтобы страх Его был пред лицем вашим… » Но в том-то и дело — и это совершенно яс­но из контекста, — что речь идет о совершенно разных стра­хах. Да, Господь приходит, чтобы человек не боялся Его тем привычным для человека темным, путающим все в его голове и в сердце иррациональным, дьявольским страхом, которого не должно быть. А вот страх Божий должен быть — иначе не грешить вы не научитесь, не сможете, не хватит одной вашей доброй воли, чтобы не пойти туда, куда влечет вас ваш грех. И потому Бог к вам пришел не только для того, чтобы вас ис­пытать, чтобы вы не боялись, чтобы освободить вас от страха темного, но еще и для того, чтобы перед лицом вашим был Его страх — страх Божий…

И. Виноградов: Но получается в таком случае, что между страхом Божи­им и страхом темным, сатанинским, разница только в том, откуда исходит этот страх, в его направленности, а не в самом его психологическом пере:живании человеком. Боясь тем житейским страхом, который порабощает, люди боятся того, что если они не подчинятся, скажем, неправде, не пойдут на постыдный компромисс, не донесут на ближне­го и т.д., их ожидают преследование, потеря работы, голод, а то и тюрьма, — словом, всякого рода житейские невзгоды, всякого рода «наказания» человеческие (они же, если угодно, дьявольские). Но ведь и страх Божий, спасающий от греха, ­что же это такое, если не та же боязнь именно наказания за ослушание, за грех, — только наказания Божия, а не человеческого, не дьявольского? Разве это не так?

Свящ. Георгий Кочетков: Нет, не так. Вернее — и так вроде бы, да не только так.

Разве, действительно, не грешить можно только из страха ка­кого-то наказания за грех? А, например, из любви к чему-то столь для вас ценному или к кому-то столь для вас дорогому, что вы и помыслить не можете, чтобы хоть чем-то огорчить его, тем более ранить или предать? Ведь Бог открывается че­ловеку не просто как некая могущественная сила, внушающая трепет своей непостижимой безмирностыо, а прежде всего как безграничный в своей благости источник света, любви, добра, источник самой жизни, ее высшего смысла — как не­кое абсолютное средоточие всего самого дорогого, важного, необходимого человеку. Именно в этом прежде всего самая суть веры, когда она приходит к человеку, когда человек приходит к Богу и вручает себя Ему, отдается Ему. Он отдается Ему, потому что именно в Нем для него — центр всей его жиз­ни, и потому-то вера по своей природе и есть такое состоя­ние человеческого сердца, духа и души, которое мы не слу­чайно можем описать лишь при помощи таких понятий, как любовь и благоговение. Благоговейная любовь к Богу, со­ставляющая сердцевину веры, благоговейная любовь ко все­му, что в Нем для нас сосредоточено, — это и есть ведь тот главный источник, который питает наше стремление не гре­шить, нашу искреннюю жажду не предавать то, к чему мы с таким благоговейным трепетом относимся, что для нас, по сердцу, драгоценнее всего — не предавать Бога и тем самым не предавать и самих себя — то, что нам и в самих себе доро­же всего — образ и подобие Божие. И только тогда, когда мы встаем на этот путь и отдаем себя Богу, Бог и дает нам силы не грешить, поддерживая нас своею благодатью, без действия которой нам в этой жизни без греха не удержаться…

Но если это так, если суть веры именно в этом благоговейном трепете предстояния перед Богом, то это ведь и зна­чит, что то, что мы называем богобоязненностью, то, что мы называем страхом Божиим, в котором Господь испытывает Авраама тоже как в самой сути веры, и есть, собственно, не что иное — просто не может быть ничем иным! — как всего лишь другое имя этой же самой сути веры. Это — другое имя (или, вернее, другая сторона) все той же полноты безоглядной любви к Богу, все того же трепетного благоговения перед Ним, которые одни только и способны пробудить в нас жаж­ду полностыо вручить себя Ему. Только в этой любви, в этом благоговении, которыми мы дорожим и которые мы боимся потерять, мы не боимся отдаться Его могушественной и, ко­нечно же, остающейся непостижимой для нас, по-прежнему внушающей мистический трепет этой своей непостижимой бездонностью, но в то же время столь же несомненно благо­стной для нас силе… Не забудем, что ведь и то испытание Господом Авраама, которое мы называем испытанием Авраа­ма в страхе Божием, было предложено Аврааму уже пове­рившему, уже отдавшему себя Господу, уже познавшему всю драгоценность такой отданности и потому только и оказавше­муся способным довериться Ему, положиться на Него даже и тогда, когда он ничего не мог понять. И потому-то оно, это испытание богобоязненности Авраама, и было, в сущности, в то же самое время и тем самым испытанием именно и силы любви Авраама к Богу, силы его благоговейной Ему отданно­сти. Не забудем, что и Моисей ведь сказал народу израиль­скому: «не бойтесь» — лишь после того, как народ, не пере­ступивший очерченной ему черты не только «страха ради иу­дейского» перед громами и молниями, но, несомненно, и из благоговейного послушания Господу, во всей своей непости­жимой силе именно к нему пришедшего (и пришедшего для благовествовапия), оказался тем самым способен уже по­нять, в чем отличие страха, о котором ему сказали — «не бойтесь», от того страха Божия, о котором ему сказано было, что­бы страх этот «был перед лицем вашим, дабы вы не греши­ли»… Не грешить ведь можно только тогда, когда полностью полагаешься на Бога, вверяешься Ему, только тогда, когда да­же не понимая Божиих путей, ты идешь туда, куда ведет тебя Бог, Который выше всякого твоего понимания…

Итак, и в случае той богобоязненности, того страха, кото­рый был вменен в праведность Аврааму, и в случае того стра­ха Господня, который должно было иметь народу израильско­му, дабы не грешить, мы, повторяю, имеем дело с таким стра­хом, который, называя его страхом Божиим, мы в то же самое время можем назвать и по-другому, дав ему имя благогове­ния, как ни парадоксально это выглядит. Но ведь в такого ро­да парадоксах — вся природа веры, и вот почему я так боюсь рационалистических вариантов христианства, ловушек плос­кой формальной логики при попытках интерпретировать те или иные фундаментальные истины веры…

И. Виноградов: «Ловушек» вроде той, которая была предложена как искушение Аврааму?

Свящ. Георгий Кочетков: Совершенно верно …

И. Виноградов: Скажuтe, — а если использовать знакомую всем нам и, увы, весьма расхожую терминологию, это могло бы звучать, на­пример, так: Господь испытывал православную душу Авраама рационалиски-католическим или протестантским иску­шением логической безвыходности положения, в котором тот оказался?

Свящ. Георгий Кочетков: Что ж, я понимаю, почему и откуда возникает желание иронизировать таким образом… Но не будем отвлекаться, вернемся к сути проблемы. Тут вот что еше очень важно по­нять и что постоянно подтверждает мне мой пастырский и миссионерский опыт. Я говорил уже, что новоначальные хри­стиане, как правило, плохо воспринимают понятие «страха Божия» и начинают осваивать его лишь с обретением реаль­ного опыта веры, жизни в ней. А теперь вот я могу добавить и разъяснить: и с опытом реального переживания страха Божия именно как страха. Потому что только с приходом ве­ры, с опытом реальной жизни в ней, приходит и страх поте­рять ее — страх, который внутренне всегда присутствует в ис­тинной вере. И тем сильнее. чем она благоговейнее. Ибо чем благоговейнее наша вера, тем она дороже нам и тем, следова­тельно, страшнее нам утратить то состояние, которое мы об­ретаем, живя в такой вере…

Я вообще думаю даже, что чувство страха Божия по-насто­ящему не приходит, реально не ощущается, пока человек, жи­вя в вере, не ощутит вдруг в какой-то момент утрату благодати. А это случается со всеми. Пока все пусть даже не очень хорошо в жизни, но и не настолько плохо, чтобы чувствовать себя совершенно пустым, внутренне мертвым, «твердокаменным» В сердце своем, страх этот не приходит. Но когда ты вдруг чувствуешь, что благодатная сила Божией поддержки ку­да-то ушла, когда переживаешь то состояние, которое недаром называют состоянием богооставленности (хотя Бог никогда человека совсем не оставляет), — тогда это чувство вспыхива­ет сразу же и с удручающей силой. И это естественно. Во-пер­вых, потому, что тогда человеку не хватает сил в борьбе с тем, что он ненавидит, с дьявольскими искушениями и соблазнами настигающей его отовсюду житейщины. А всякий раз, когда человек теряет силы делать то, что он хочет, к чему стремится, что любит, первая его реакция на это — всегда страх. Во-вторых же, почувствовав потерю благодати, которая помогала тебе жить и наполняла твою жизнь СВЕТОМ, начинаешь, естест­венно, сравнивать эти былые состояния с тем, в каком обре­таешься сейчас. И приходишь, естественно, к неутешительным выводам. И тут тоже возникает почва для страха, потому что человеку не свойственно идти назад, теряя то, что ему дорого, что составляло его жизнь. И страх этот тем сильнее, чем свет­лее была его жизнь, ибо это подлинно и есть именно страх Божий — страх утраты