Корзина покупок пуста!
Какое значение для западной науки имеет литургическое достояние Востока? Какую роль православная Литургия играет в экуменическом диалоге католиков и православных? Каковы перспективы русской богословской школы? На эти и другие вопросы отвечает известный литургист, профессор Папского Восточного института священник Роберт Тафт.
– Дорогой отец Роберт! В 2004 г. журналист Джон Аллен опубликовал интервью с Вами, в котором Вы критически высказались о Русской Православной Церкви. Многие православные у нас в России глубоко оскорбились этим интервью. Как Вы смотрите сегодня на сказанное Вами тогда?
– Прежде всего, не предполагалось, что это будет интервью, но просто «предварительный разговор» с журналистом. Я НИКОГДА не давал разрешения на публикацию устного интервью без авторизации письменного варианта текста. Поэтому незаверенная у меня запись беседы с журналистом прозвучала грубо по отношению к выдающимся иерархам (которых я знаю и глубоко уважаю) – с именованием их как «Каспер и Гундяев», без указания их точных титулов и т.д., чего я НИКОГДА не мог даже в мыслях допустить при публикации текста. Я откровенный человек и прямо выражаю свои мысли, но я не груб.
Что касается сказанного по содержанию, то сперва я должен разъяснить некоторые фундаментальные представления западной, и в особенности американской, академической культуры, которые легко могут быть поняты превратно тем, кто живет вне нее. Критика и критическое мышление – это дело и даже долг ученого (не имеет значения, к какой религии, Церкви или нации он или она принадлежат) и ни в коей мере не является проявлением неблагонамеренности, неуважения, нелюбви и т.д. И в первую очередь, я критикую свой религиозный, иезуитский, орден, и даже опубликовал исследования, содержащие острую критику их деятельности на христианском Востоке. То же самое я делал и по отношению к Католической Церкви, в которой родился, был крещен и которой преданно служил как иезуит на протяжении 61 года. Я не настолько глуп, чтобы считать свою Церковь, лишенной изъянов, и часто указывал на них в печати. То, что мы станем закрывать глаза на наши недостатки или замалчивать их, не сослужит доброй службы ни нашим странам, ни нашим Церквам. Но, конечно, такой подход был абсолютно чужд советской культуре, где человека могли сослать в ГУЛАГ или даже уничтожить за его убеждения.
Итак, я критически отношусь к своей Церкви. Таким же образом я смотрю и на Русскую Церковь. Каждая из них имеет свои недостатки. Что же до обвинений, которые некоторые читатели предъявили мне после публикации интервью, в якобы антирусском настроении Тафта, то это отражает непонимание вышеописанной «критической» культуры научного мира. Конечно сейчас, на старости лет, после стольких лет изучения всего русского, при стольких знакомствах с русскими православными, и студентами, и учеными, священниками и епископами, и при ежедневном служении Божественной Литургии на церковнославянском языке, меня удивило это обвинение в «антирусскости». Семинаристом в темные для России годы советского пленения и религиозных преследований я ежедневно повторял молитву, которой меня научили мои наставники: «Спаситель мира, спаси Россию!» Я отложил на год священническое рукоположение, чтобы отправиться в 1959-1960 годы в Фордхэмский университет для изучения русского языка, русской истории и культуры и за год и два лета завершил двухлетний курс. Разве так поступил бы анти-русски настроенный человек? Я люблю русское православие, его традиции и культуру. Об этом свидетельствует вся моя жизнь. И каждый, кто знает меня, с готовностью подтвердит это.
– Отец Роберт, Вы, иезуит, посвятили большую часть своей жизни изучению богослужения воcточного обряда и сделали для этой темы больше, чем современные русские или греческие литургисты. Откуда такая Ваша заинтересованность именно восточным обрядом?
– Прежде всего, позвольте мне сказать, что я никоим образом не претендую на заслуги, превышающие заслуги всех других ученых в области литургики. Такой образ мысли мне чужд. Наш духовный наставник, когда мы были юными послушниками-иезуитами, учил нас «не жить “сравнительной жизнью”». Научал не спрашивать себя, сделали ли мы больше или лучше, чем кто-либо другой, но просто стараться делать то, что мы можем, перед Богом, как Он хочет этого, и не обращать внимания на то, что другие делают или думают. И я никогда чрезмерно не беспокоился насчет того, что другие думают обо мне (конечно, не в смысле высокомерного отношения или неуважения к их мнениям!).
Я сейчас отвечу на Ваш вопрос, но история это довольно долгая, поэтому наберитесь терпения!
Это было в 1949 году, когда я впервые иезуитом-послушником узнал о двух вещах, которые оказались главнейшими стимулами всей моей последующей жизни: это восточное христианство и «литургическое движение» («Liturgical Movement»). Тогда слово «литургия» впервые вошло в мой лексикон.
Что касается восточного христианства, то в одном со мной послушническом классе был молодой послушник из легендарной Месопотамии, наше первое «призвание» изБагдадской миссии, осуществленной иезуитами Новой Англии[1] на берегах Тигра. Он принадлежал к Сиро-антиохийской Католической Церкви. Я даже не слышал о существовании таковой и задал себе вопрос: как я могу быть служителем моей Церкви, если я так мало знаю о ней? Заинтересовавшись этим (для меня) не известным феноменом, я прочел книгу очерков под названием «Восточные ответвления Католической Церкви», затем– Дональда Этвотера «Восточная Католическая Церковь». И христианский Восток стал в 1949 году моей «первой любовью» и дверью, распахнувшейся в мир восточного христианства и его литургии, что впоследствии заняло всю мою жизнь.
Возникший вследствие интеллектуального любопытства мой интерес воспламенился вскоре негодованием. Мне стало стыдно за своё близорукое представление о христианстве и более того за наивное и сектантское видение истории и заслуг моей собственной Католической Церкви. Я был возмущен тем, как обращались с восточными христианами, вступившими в общение с Католической Церковью. На меня произвела глубокое впечатление их долгая борьба за независимость, с кульминацией, последовавшей в 1893 году, на Международном евхаристическом конгрессе в Иерусалиме. Первым важным и конкретным результатом этогоконгресса стал указ Папы Льва XIII Orientalium dignitas,наследующий год справедливопризнанный «Magna Carta» Восточных Католических Церквей. Другой результат этого движения, основание в 1917 году Папского Восточного Института в Риме, имело важное значение для моей жизни, чего, разумеется, тогда я не понимал.
Тем временем я открыл для себя Россию. Это открытие помогло мне сосредоточить мои врожденные интеллектуальные и экуменические интересы на определенной культуре христианского Востока. Изгнанные Второй мировой войной и коммунистическим переворотом в Китае в 1949 году некоторые из иезуитов, работавшие среди русских беженцев, по бескрайним дорогам мира пришли в Фордхэмский университет в Нью-Йорке, чтобы основать «Русский центр» в казармах старой армии, переименованных в «Soloviev Hall» как раз в то время, когда русские исследования становились популярными в американских университетах. Так я впервые услышал об этом иезуитском служении, «сшитом на заказ» моих интересов. С тех пор Россия никогда не переставала быть в центре моих чаяний. Я добровольно вступил в традиционно малочисленную группу иезуитов, научившихся говорить по-русски, проштудировавших русскую литературу, историю, литургию и церковно-славянский язык, на котором она служится. Они работали в безвестности, и, возможно, беспорядочно, не всегда успешно, часто безблагодарно, нередко подвергались насмешкам, но все же делали свое дело с верой и искренностью, может быть, заблуждаясь, но с подлинным устремлением помогать другому народу. Как я уже говорил, нас учили постоянно молиться об избавлении мученической России от советских преследований веры. Итак, романтизмом моей юности был рождён пленяющий дух идеал: открыть ум и сердце этому великому и многострадальному русскому православному народу, с его богатой христианской культурой, подвергшейся тогда суровым гонениям; и тем самым работать ради примирения Востока и Запада. Таким образом, горячее желание служить христианам и культуре, подвергшейся уничтожению, стало начальным импульсом. Об этой культуре я очень мало знал, но решил узнать ее глубже и, прежде всего, молиться об ее сохранении от коммунистических атеистических орд, по отношению к которым испытывал и испытываю полнейшее презрение.
Мое первоначальное духовное устремление сделать то, что казалось возможным, служить гонимым людям моей молитвой, обогатилось тем, что я влюблялся в русскую религиозную культуру и духовность все сильнее по мере ее изучения и чтения. Кропотливо работая на протяжении долгих лет своего иезуитского «формирование» (так называются многие годы подготовки к принятию иезуитских обетов), я «проглатывал» русскую литературу и духовность, русскую философию и историю. То, что началось с общения с простым послушником из Багдада, теперь привело меня к общению с Федотовым и Арсеньевым, Зеньковским, Достоевским, Чеховым и Соловьевым! Но в 1956 году, когда я был ассигнован в Иракскую миссию, мои интересы совершили полный оборот. И мир христианского Востока, который я до сих пор знал лишь из книг и редких визитов в Православные Церкви, сделался моей повседневной жизнью на протяжении трех лет.
Сам Багдад, легендарный город из «Тысяча и одной ночи», оказался отличной пилюлей от романтизма. Занятия начались в Багдадском колледже в сентябре 1956, но неожиданно прекратились, когда массовые беспорядки из-за Багдадского соглашения и последовавший за ними Суэцкий кризис привели к закрытию всех школ. Я использовал вынужденное безделье, чтобы начать свое «посвящение» в экзотические литургии Церквей, которые Адриан Фортескью окрестил «меньшими Восточными Церквями». Праздник или погребение, венчание или крещение мобилизовывали меня. С блокнотом в руках, я отправлялся, бывало, по узким вонючим улочкам христианского квартала старого города в один из нескольких соборов,разбросанных кое-как среди суматохи небольшого жилого квартала-гетто. Оттуда я наблюдал, стараясь систематизировать в своем английском переводе, о чем завывала группа диаконов на солее, и тщательно отмечал любые причудливые особенности, вызывавшие у меня интерес, все отклонения от моей более-менее надежной английской версии последований. Мне с большим трудом удалось подготовить первую публикацию. Это была очень краткая статья в декабрьском выпуске за 1957 год журнала JesuitMissions под названием «Из Детройта в Закхо». В ней я описал епископскую хиротонию Qas Tuma Rais, бывшего пастора в Детройте в халдейского католического епископа Закхо на Курдской возвышенности севернее Мосула, на реке Хабур, которая отделяет Ирак от Турции.
Эти мои первые «набеги» являлись скорее результатом любознательности относительно обычаев Востока, чем научным интересом в области литургики. Что же, в конце концов, подтолкнуло меня к литургическим исследованиям? Случайная, но, притом, судьбоносная, встреча летом 1957 года. С наступлением жары занятия в школе закончились. И мы вновь ехали караваном из автобусов через Великую Сирийскую пустыню, чтобы провести лето в маронитской семинарии в Газире, в горной деревушке, находящейся над прекрасным, тогда ещё не испорченным заливом Jouneih, севернее Бейрута. Там впервые я встретил Хуана Матеоса (1917-2003). Какая удивительная милость Божия – иметь в жизни великих учителей! Хуан Матеос был одним из выдающихся преподавателей литургики в наше время. Тогда еще докторант, он проводил исследования по теме своей первопроходческой диссертации о ночной и утреней службах в халдейской традиции. Именно он сформулировал то, что я сам уже тогда начинал осознавать на собственном опыте: богослужение – это душа христианского Востока. Матеос утверждал, что для тех, кто, как я, был страстно увлечен христианским Востоком, лучшей двери, открытой в его мир, нет.
Следующей осенью Матеос проводил исследование в Ираке в сиро-язычных христианских деревнях и в монастырях вокруг Мосула. Я сел на поезд, который следовал вдоль реки Тигр, имея намерение встретиться с ним на Рождество. Матеос взял меня с собой в деревни и монастыри, чтобы показать мне рукописи, которые он изучал, некоторые из них отражали тикритский обряд, на тот момент еще не известной месопотамской яковитской традиции, которую он открыл во время своего исследования. Это было историческое исследование, проводимое по фактам «из первых рук»; я словно наблюдал за работой горшечника у гончарного круга. Тогда впервые я понял, что научная работа может быть творческим актом. Мир истории не просто так открыт для любого, желающего его увидеть. Кто-то должен вызвать его в бытие из аморфной дымки прошлого.
Матеос дал мне несколько страшный совет, когда я спросил его, что я должен сделать для того, чтобы подготовить себя к будущим исследованиям в области литургики: учить языки, затем учить больше языков, и, наконец, еще больше языков. Лучшего совета я не получал никогда в моей жизни! Полагаться на переводы – это значит приговорить себя к работе с реальностью «из вторых рук», видеть ее, преломленную сквозь призму ума другого человека.
В мае 1959 я вернулся с Ближнего Востока после мучительного года неразберихи и гражданских распрей, за которыми последовала революция 14 июля 1958 года. Разрозненные кусочки моего «пазла» начинали становиться на свои места. Я получил степень магистра в области русских исследований в Фордхэмском университете в Нью-Йорке, затем, в 1960 году, приступил к богословским штудиям в Weston College. А в 1962 году после нескольких лет неослабевающего давления на руководство, я был назначен в Русскую миссию, и получил 6 декабря из Рима соответствующие документы для изменения обряда. В том же году епископ Николай Элко, карпато-русинский католический епарх Питсбурга, рукоположил меня по византино-славянскому обряду во диакона, а в 1963 – в пресвитера. Жребий брошен, путь избран, роли расставлены. Остальное было лишь делом изучения техники, чем я и занимался в Риме, когда жил там как бывший студент Русского колледжа (1965-1970) и проходил обучение под руководством Хуана Матеоса в Восточном институте. После получения степени доктора и назначения профессором Института в конце 1970 года я отправился в Бельгию для постдокторальных штудий восточных языков в Лувенский университет. В 1973 году я вернулся в Восточный институт и до сих пор здесь.
Теперь, прежде чем продолжить, позвольте мне разъяснить, что именно называют Русской миссией иезуитов. Действительно ли католики смотрят на русское православие как на законное поприще для «обращения» русских в «христианство»? Словно те – язычники, не просвещенные Евангелием, а вовсе не члены древней Апостольской Церкви! Когда иезуиты говорят «Missio, миссия, послание», это означает, что кого-то, ассигнованного церковным руководством, «посылают» или направляют на выполнение задания или «послушания». Однако это, конечно, вовсе не значит, что иезуиты не предпринимают попыток «обратить» русских православных верующих в католицизм. Я никогда не был одним из них. И всякий раз, когда кто-то из православных, раздраженный ситуацией или руководством его Церкви, выражал мне желание перейти в католицизм (такое бывало), я говорил: «Вы думаете, что проблемы существуют только в вашей Церкви? Хотите - ознакомлю вас с нашими проблемами?»
Достоинством иезуитов Русской миссии была способность самокритично думать, расти, и главное, изменяться. Таким образом, со временем весь их подход к русскому православию стал тем, что нам теперь известно как «экуменический дух» экклезиологии «сестринских Церквей». В нем мы стараемся сотрудничать с нашими сестринскими апостольскими Церквями Востока и Запада и лучше узнавать их, не подрывая их и не пытаясь ловить рыбу в их пруду. История этого изменения детально описана в недавней книге ProRussia профессора Восточного института отца Константина Саймона.
– На Ваш взгляд литургика конфессиональна или надконфессиональна? Возможно ли специалистам разных конфессий разделять науку и конфессию, то есть нет ли опасности для них толковать источники в свою пользу?
– Конфессиональная наука это оксюморон, несовместимость терминов. Не существует конфессиональной науки. Если она конфессиональна, следовательно, она – не наука. Конечно, каждый исследователь есть тот, кто он (или она) есть, и никто не должен пытаться этого скрывать. Но надо понимать, в чем собственно состоит служение и призвание ученого. Наука, по моему убеждению, есть, прежде всего, наука, по крайней мере, в идеале, свободная по определению, не конфессиональная, историко-критическая и объективная. Она служит единственно правде. Не чему иному. Любая христианская деятельность есть служение примирения и бескорыстной помощи. В том числе и служение науки – это служение истине ради самой Истины. Поэтому мои научные работы выражают не «католическую», но научную точку зрения, точку зрения Тафта. Они написаны не для доказательства пристрастного тезиса или конфессиональной доктрины, но ради изложения того, что мне кажется правдой независимо от того, чьим взглядам этот тезис соответствует или не соответствует, или кому он может понравиться или не понравиться. Однако мой преднамеренно не-конфессиональный подход к научному творчеству, конечно, не является подходом всех ученых, католических или православных, и чтобы ответить на Ваш вопрос откровенно, скажу: разумеется, есть «конфессиональные ученые», готовые изогнуть спорным образом данные так, чтобы подтвердить предвзято-конфессиональные позиции.
– Связано ли занятие литургикой с верой и определенным образом жизни, или литургисту достаточно иметь хорошие академические знания?
Наше знание и понимание литургии, безусловно, связаны с нашей верой и духовной жизнью. Я изучаю литургию, которую люблю и переживаю как сущностную, неотделимую часть моей духовной, равно как и интеллектуальной идентичности.
– Как Вы оцениваете работу Сообщества по изучению Восточной литургии? Что Вас радует и что огорчает? Какие темы, на Ваш взгляд, нужно разрабатывать сегодня в первую очередь? Что Вы ждете особенно от русских литургистов?
– Сообщество по изучению Восточной литургии (SOL), мое детище, я решил создать из-за все растущего разочарования в том, что, несмотря на непревзойденное значение восточного христианства и его литургического наследия, другие международные профессиональные сообщества литургистов отказывались уделять серьезное внимание восточной литургике. Удовлетворен ли я детищем, которое породил? Да, весьма. Мои фундаментальные принципы были приняты. Их продолжают придерживаться и после того, как я оставил всякий контроль над SOL. На сегодняшний день мы провели три конгресса SOL, и каждый имел громадный успех. Наше Сообщество рассекает конфессиональные границы и не имеет географических ограничений. На его конгрессах был продемонстрирован высочайший научный уровень. Я особенно доволен успехом системы устных сообщений, т.е. докладов, предложенных в дополнение к основным пленарным выступлениям приглашенных на конгресс ученых. Я настаивал с самого начала на том, чтобы каждый член SOL, старший или младший, имел право представить устно свое исследование. С тем, чтобы не оставлять все в руках признанных «бонзов» (так, к сожалению, часто случается в подобных сообществах, когда младшим ученым выделяется неадекватно меньше времени на показ их «товара») и позволить младшим активно участвовать в научном обсуждении при поощрении старших коллег по профессии. Мое единственное разочарование заключается в том, что остаются выдающиеся специалисты в области литургики, которые должны бы войти в SOL и принимать участие в его встречах, но они до сих пор не удосужились сделать этого.
– Какие вопросы сегодня наиболее актуальны для изучения в области восточной литургики?
– Есть области литургии, еще относительно не тронутые: к примеру, история литургической византинизации православных патриархатов Александрии, Антиохии и Иерусалима остается desideratum, хотя уже в процессе подготовки диссертация об Иерусалиме; изучение византийских Лекционариев по сей день находятся в зачаточном состоянии. Также необходимы и исторические исследования православного литургического и сакраментального богословия (хотя отдельные великолепные статьи в новой «Православной Энциклопедии» заполняют некоторые из этих лакун); историческая эволюция протесиса должна быть рассмотрена заново; история традиции Диатаксиса, включая критическое издание Диатаксисов, пребывающих по сей день только в рукописях, вопиет о необходимости скорейшего исследования. И это лишь краткий список первоочередных тем исследований, который я держу в своем уме.
И, конечно, это области восточной литургической культуры, находящиеся далеко за пределами Византии. Они изучены гораздо в меньшей мере, чем другие. Недавно завершена великолепная работа об армянской традиции, но сиро-антиохийская, коптская и эфиопская литургии нуждаются в более пристальном внимании, чем то, что им было уделено. Равно, как и греческое наследие Александрии; бесчисленные анафоры и другие рукописные данные нуждаются в критическом издании; далеко еще не исчерпано сирийское наследие; «новые находки» Синая только начинают в достаточном объеме эксплуатироваться. И хотя историко-критическая и филологическая работа имеют первостепенное значение (речь идет об основополагающих источниках, формирующих хребет науки), но нужно отваживаться и на обобщающие работы, что я попытался сделать для византийской православной традиции в своем труде «Византийский обряд. Краткая история» (1992). Необходимо также, чтобы университетские профессора помогали своим аспирантам с выбором по-настоящему самобытных и необходимых тем для их диссертаций, чтобы их раскрытие реально служило бы развитию данной области научного знания, вместо поощрения халтурных, форсированных тем, на которые студенты тратят драгоценные годы своей юности. Уж лучше вносить постоянный вклад в науку критическими изданиями текстов, давным-давно ждущих своих издателей.
И наконец, отсутствие рефлексии о методе среди ученых, практикующих Liturgiewissenschaft, меня всегда удивляет и озадачивает. Кажется, я один из немногих литургистов, кто попытался описать, как он работает. Вот еще одно мое desideratum. Но о методологии более подробно я скажу ниже.
Какие вопросы наиболее актуальны сегодня? Все вопросы, на которые пока не даны ответы, актуальны. Но, по моему мнению, самые важные из них это вопросы текстологические и исторические, а не идеологические.
В чем я возлагаю свои надежды на русских литургистов? Самые потрясающие добрые вести на горизонте православных литургических исследований в наше время – это замечательный «ренессанс» литургической науки в постсоветской России. Каждый, кто увлечен изучением православной литургии, находится в неоплатном долгу перед плеядой ученых мирового масштаба предреволюционного русского православия. Это Алмазов, Дьяковский, Дмитриевский, Голубцов, Карабинов, Красносельцев, Мансветов, Муретов, Орлов, Петровский, Скабалланович, Тураев, Порфирий Успенский… если назвать хотя бы некоторые основные имена, которые сами собой приходят на ум.
С этим постсоветским поколением русских ученых литургистов, Русская Православная Церковь вошла в новую многообещающую и бесподобную эпоху православной литургики. Как я часто говорил моим студентам: если кто-то из вас поставил перед собой цель заниматься православной литургией, не выучив русского языка, тот живет в мире иллюзий.
Что русские должны делать? Мне трудно ответить на этот вопрос. Они должны делать то, что они хотят, потому что они сталкиваются лицом к лицу с широко открытым миром, и знают лучше, чем я, нужды их науки и их Церкви. И, конечно, неисчерпаемые богатства их ни с чем не сравнимых рукописных коллекций, печатных книг и архивов, надежно укрытых под завесой советских репрессий, с нетерпением ждут освоения. Тогда верная история славянской православной литургии могла бы, наконец, быть прослежена. Более того, я неоднократно предлагал моим студентам заниматься не только нашей дисциплиной, но и ее историей. И тема, которая вопиет о скорейшем исследовании, это история предреволюционной русской православной литургической науки.
Но надо заметить, что сегодня русские ученые сталкиваются и с серьезными трудностями, прежде всего, материальными. Меня очень удивляет, что даже ведущие ученые Русской Церкви не только с трудом прокармливают свои семейства, но у них нет и нормальных библиотек. Библиотеки в России как государственные, так и церковные не снабжаются современной западной литературой и периодикой, за которой необходимо следить любому серьезному ученому. Потому русские учёные вынуждены – с величайшим трудом – выбираться в наши библиотеки на Западе, чтобы посмотреть периодику и литературу, скопировать статьи или целые книги. Нередко и русские студенты учатся за границей в римо-католических учебных заведениях, на стипендии, выдаваемые Католической Церковью. Я, конечно, рад, что мы таким образом можем служить сестринской Церкви. Но все-таки непонятно, почему не находится средств в самой России на научную и материальную поддержку этих драгоценных тружеников родной Церкви. Непонятно, почему лучшие российские ученые должны выезжать за пределы своего Отечества, чтобы взглянуть на основную периодику – как будто они жители какого-нибудь Зимбабве. Католическая Церковь, при всех ее недостатках, давно осознала необходимость выделять средства на науку. Я предполагаю, что процветающая в наше время Русская Церковь тоже, вероятно, это осознаёт. Не так давно на средства РПЦ была организована замечательная международная богословская конференция, в которой я участвовал вместе с многочисленными христианскими учеными, собравшимися со всего мира. Правда, как мне сообщили, эти конференции не будут продолжаться «за неимением средств». Я очень надеюсь, что это временное явление, т.к. именно Русской Церкви – сильнейшей из Православных Церквей – больше всего подходит роль собирания представителей христианской науки.
– Какой метод работы, постановки задачи исследования Вы хотите передать Вашим последователям? Нужно ли начинать с описания имеющихся рукописей или сначала ставить задачу, а потом искать ответ на нее в рукописях? От каких ошибок хотите уберечь исследователей?
– Есть много методов изучения литургии. Я сам практикую метод, известный как «компаративная литургика», «liturgia comparata», « Vergleichendeliturgie-wissenschaft» , после выдающейся книги (1939) Liturgiecompar ée Антона Баумштарка (1872-1948). Однако, хотя я сам предпочитаю этот метод, я всего лишь сторонник иметь право работать в том методе, в котором желаю. И я защищаю право любого другого исследователя делать то же самое, вовсе не претендуя на то, что мой метод работы является единственным способом изучения литургии. Тот метод, с помощью которого я изучаю литургию, работает на меня и это то, что, по моему убеждению, важно. Мои студенты – я имею в виду тех, кого Вы назвали моими «последователями», – я, в самом деле, не считаю их «последователями», но коллегами, которые научились от меня всему тому, чему я был способен их научить, и затем перешли к дальнейшей совместной работе со мной и другими в области литургики (а не к «следованию мне», как если бы я был впереди, а они позади), - иногда даже обгоняют меня на академической автостраде, открывая вещи, которые я пропустил, уточняют и даже корректируют некоторые мои взгляды. Это то, что я всегда охотно воспринимал, радуясь их успехам, и доволен, если хоть чем-то помог им.
Я полагаю, что компаративный метод изучения литургий является основным, потому что литургии, как и языки, существуют не изолированно, но могут быть объединены в «семьи», могут влиять одна на другую, и можно видеть, как они ведут себя подобным образом. Компаративный метод проистекает из очевидного факта, что в литургиях есть сходства и есть различия. Когда мы находим одновременно [1] ряд сходств, устойчивых и довольно многочисленных для того, чтобы показать либо общую первоначальную традицию (Urtradition), либо позднейшее заимствование и взаимовлияние традиций; и [2] ряд существенных расхождений, которые должны быть вычислены без вступления в противоречие с тем, что мы утверждаем в №1; мы сами сталкиваемся с классической проблемой любого компаративного исследования: должны ли мы объяснять различия наряду со сходствами как последующие, дивергентные локальные развития одной общей традиции? Или даже: нужно ли объяснять сходства не как проистекающие из одной общей Urtradition, но как результат изменений отдельных традиций, различных с самого начала?
Где нам искать ответ, который поможет разрешить подобные проблемы? Кто-то начинает со свидетельств, а это зачастую обозначает возвращение к рукописям. Если глаз наметан, то проблемы очевидны уже при взгляде на современный литургический узус, еще до начала разысканий в рукописной традиции. Поэтому, как правило, стоит обратить внимание на современные литургии, и сформулировать вопрос, который для историка обычно звучит – «как они стали развиваться по этому пути?» Затем я делаю следующий шаг – возвращаюсь к наиболее раннему сохранившемуся свидетельству, как к точке отсчета, и от нее двигаюсь в обратном направлении, пытаясь реконструировать предысторию с помощью более ранних источников и компаративного литургического анализа. После этого, описывая развитие литургии, можно параллельно сверяться с диахронной рукописной традицией. Это метод проб и ошибок: мы ищем совпадения свидетельств, которое всегда неполно. Он сопоставим с собиранием пазла, состоящего из 1000 деталек, по сохранившимся 350. Мы гипотетически реконструируем этот пазл: в уверенности, что использовали все имеющиеся от него детали, строим предположение о том, как могли выглядеть недостающие секции на основании общих представлений компаративной литургике о развитии литургии.
Что касается практических результатов, на эту тему я написал пространную статью на немецком языке «Über die Liturgiewissenschaft heute», TheologischeQuartalschrift 177 (1997) 243-255. Проблема связана с самой природой литургической науки как академической дисциплины. Изучающие литургию, как музыку или медицину, делятся на теоретиков и практиков. Так же, как наравне с композиторами и виолончелистами существуют музыковеды, которые изучают историю и теорию музыки, так и здесь есть литургисты, занимающиеся историко-текстологическими исследованиями, а есть клирики и регенты, вовлеченные в уставное планирование и служение литургии.
Это вновь возвращает нас к вопросу методологии. Из того, что я только что сказал, должно быть очевидным, что изучение литургии не является вопросом рукописей и истории. Но, безусловно, изучение литургии имеет историческое измерение, потому что как и все остальное на лице земли, литургия тоже имеет свою историю. И эта история изучается не для того, чтобы вернуть прошлое, но с тем, дабы интеллектуально осмыслить настоящее, которое возможно целостно воспринять, лишь как часть большего целого. Одним словом, для того, чтобы изучать аутентичную традицию, необходимо сперва выделить в ней то, что могло быть стерто потоком времени. Более важно: знание истории абсолютно необходимо для формирования «подвижной точки зрения», чувства относительности, восприятия настоящего как неизменно пребывающего в динамическом напряжении между прошлым и будущим, а не как статической «данности». Это поможет избежать общепринятого заблуждения юности, склонной считать каждый позднейший сдвиг в современном сознании как некий великий прорыв человеческого духа, не заметный их отсталым предкам.
Так, изучение литургии не может быть по своей ориентации ни односторонне практическим, ни односторонне научным. На современной римо-католической литургической сцене оказалось слишком много людей, активно занимающихся тем, в использовании чего они не были сведущи. Я же чувствую себя неуютно по отношению к идее, что не любойаспект богословия должен exnaturasua быть наделен «практическим» или «пастырским» измерением, потому что якобы некоторые религиозные ценности не должны exprofesso влиять на жизнь. На самом же деле, любыерелигиозные ценности должны exprofesso влиять на жизнь, и ничего нет «практичнее» самой жизни.
Потому я против преувеличения различий между «практическим» и «историческим», или «теоретическим», измерением любой богословской дисциплины, и особенно Liturgiewissenschaft, потому что, по моему мнению, они не разделимы: происхождение, значение, практика идут рука об руку. Понимая, что тот или иной аспект христианской литургии – разумеется, чего-либо христианского – имеет свое предназначение, и, следовательно, значим и для сегодняшнего дня и, следовательно, то, как он должен на пастырском уровне быть истолкован, отслужен, как должна пройти проповедь, проистекает из предпосылки, что христианская литургия есть объективная реальность, значение которой заключается не в том, что мы думаем, или чувствуем, или воображаем, или хотели бы себе представлять, но в фактах христианской традиции.
Так в современном поиске сущности литургии, я продолжаю утверждать, упрямо и наперекор всем моим оппонентам, что нет ничего столь существенного, как знание, и нет ничего столь несущественного, как незнание. Единственный верный путь понять и критиковать современное проявление любого культурного феномена – это увидеть, что однажды было, и как оно стало тем, что оно есть. Я придерживаюсь того мнения, что это возможно сделать лишь путем изучения происхождения и эволюции – одним словом, истории литургии, которая, конечно, включает современную форму и современные практики. Русская литература – это не то, что мы себе о ней воображаем и не то, что нам в ней нравится. Она есть то, что она есть. И мы это обнаруживаем, не вопрошая себя, что мы ощущаем по этому поводу, и, не представляя, какой бы мы желали ее видеть, но читая ее. То же самое справедливо и в отношении литургии, которая есть объективно существующая реальность. Для того, чтобы узнать ее, необходимо ее изучить. И это значит –изучить ее через исторические проявления, прошлые и настоящие. Конечно, каждый волен не любить ее, как она есть, и надеяться сочинить нечто иное, что займет ее место. Но это уже будет не изучением христианской литургии, а измышлением ее.
Беседовала А. Никифорова
--------------------------------------------------------------------------------
[1] Исторический район на северо-востоке США.
