Сегодня Сергею Сергеевичу Аверинцеву, знаменитому ученому, члену Преображенского братства и попечительского совета Свято-Филаретовского института, исполнилось бы 77 лет. Мы публикуем его замечательное слово, сказанное им после вечерни в праздник Преображения Господня в храме Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках, 18 августа, 1995 г.
Я, к сожалению, не попал на конференцию [международную богословскую конференцию «Миряне в церкви» - прим.ред.], которая сегодня закрылась, был уверен, что успею, но не было билетов. Есть силы, которые мешают нам, особенно когда мы сами духовно слабы, мешают нам быть там, где нам надо быть. Сейчас, когда я только что прилетел, еще не был дома, я прямо с самолета здесь, в храме, мне не так легко собрать мои мысли, не говоря о человеческой усталости. С другой стороны, конференция прошла без меня, мне трудно говорить еще и поэтому. Человек, подошедший в самом конце разговора, всегда рискует выглядеть глуповато.
Культура, как все человеческое, занимает в нашем мире, мире христианском, положение подчиненное, что для нее, культуры, — не обида, а честь
Конференция была посвящена служению мирян в Церкви. Не правда ли, самое главное, конечно, — дела милосердия и соучастия в литургических трудах, непосредственное служение Богу в ближнем и непосредственное служение Богу в литургии. Я не сподобился знать по опыту этого самого высокого. Я буду говорить о том, что знаю по опыту, об апостолате образованного человека, человека, который занимается наукой, который работает внутри того, что принято называть культурой.
Иногда мне приходилось слышать от неверующих людей (от верующих не приходилось) недоуменный вопрос: «Как это так? Вы же верующий человек, одновременно Вы подходите как исследователь к таким-то и таким-то вопросам. Как это все в Вас совмещается?» Я совершенно не вижу никакого противоречия. Вопрос о культуре. Культура, как все человеческое, занимает в нашем мире, мире христианском, положение подчиненное, что для нее, культуры, — не обида, а честь. Но это подчиненное место принадлежит ей по праву и с несомненностью. Есть люди, которым кажется, что в человеческой культуре, во всем человеческом, ввиду грехопадения, заключены соблазны, что эти соблазны ставят человека перед радикальным выбором между верой и культурой. Я скажу, что этот выбор — невозможный, несуществующий по одной очень простой причине. Все мы имеем одно общее свойство — мы не пустынники. Пустынник, ушедший в пустыню и притом не имеющий послушников, учеников, непосредственно предстоящий перед Богом и только перед Богом, может обойтись без человеческой культуры. Но люди, живущие среди людей, и, в частности и в совсем особенном смысле, христиане, живущие среди других людей, христиан и нехристиан, не находятся в таком положении. Отсутствие культуры в смысле нуля, в смысле полного отсутствия не бывает. То, что мы называем отсутствием культуры, не есть отсутствие культуры, это всегда плохая культура.
У человека, живущего внутри общества, у человека, живущего среди других людей, в греческом и еще в немецком языке есть очень красивое слово, которого нет по-русски, но которое по-русски можно было бы перевести «сочеловеки» — собратья по человечеству. Мы, живущие среди собратьев по человечеству, не имеем выбора между причастностью и непричастностью к человеческой культуре. Мы всегда имеем выбор между хорошей культурой, доброкачественной в основе, хотя и затененной виной великих творцов, которые иногда были великими грешниками, но в принципе это доброкачественная, подлинная культура, действительно культура, и скверной культурой — выбор только такой! Пустое место здесь невозможно, пустое место заполняется пустыми вещами.
Вражда культуре и вражда христианству — это желание насильственного упрощения
Я не знаю, была ли когда-нибудь эпоха, когда силы, угрожающие христианству иногда внутри самих вероисповеданий, внутри самих христианских сообществ, силы, по существу враждебные христианству, и силы, по существу враждебные культуре, до такой степени были бы в союзе. Силы, враждебные культуре, — вы понимаете, это иногда может быть знаменитый писатель, человек, великий по крайней мере для газетчиков. Но вражда культуре и вражда христианству — это желание насильственного упрощения. Господь благословляет простоту и любит простых в смысле нелживости, правдивости, неразделенности, неразделенной воли — то, что выражается прекрасным ветхозаветным словом «там». Но Бог создал мир, создал бытие, которое совсем не простовато, которое нельзя упростить. Он создал человеческое естество, которое вовсе не так легко упростить. И христианская истина в каждом своем слове, которое мы порой бездумно повторяем, бывает, в высоком смысле этого слова, простой, но никогда не бывает простоватой. В этом колоссальное отличие христианства, ну, скажем, от ислама. Довольно характерно, что ислам — это религия, столь сильная именно в наше время, и вы знаете, что на Западе есть случаи, когда молодые люди принимают уже не кришнаитство, не «нью эйдж», а ислам. Я не намерен хулить веру мусульман, веру как-никак в Единого Бога, в Бога Авраама, Исаака, Иакова, но до чего же характерно, что главная формула ислама одномерна: «Аллах акбар» — «Бог велик». Но Бог и есть Тот, Кто Велик. Сказать «Бог велик» — это, в сущности, тавтология. Напротив, каждое простейшее слово христианской молитвы, например, обращение «Отче наш», — это наше обращение к Нему, к Великому Создателю неба и земли, и мы Ему говорим то слово, которое ребенок говорит отцу. Это уже совсем не просто. Я уже не говорю о специфических для христианства вещах — вере в Боговоплощение, которое так трудно понять упрощающему сознанию человека, воображающего себя интеллигентным.
Не так давно в газете, в общем более или менее христианской, в «Русской мысли», была напечатана не очень удачная статья одного человека, который, полемизируя против того, что, может быть, ему представляется ханжеством, с чрезвычайным одобрением рассказывает о том, как его школьники ему, разумеется, при его одобрительном молчании, говорили, что Христос — такой же умирающий и воскресающий Бог, как Осирис, и т.д. Но как характерно, что здесь неверующий или неопределенно, расплывчато верующий интеллигент упрощает, а наша вера, напротив, ставит нас перед сложностью, потому что мы-то веруем, да, мы веруем в Господа Иисуса Христа, Который ипостасно есть Божье Слово, Вторая Ипостась Троицы, и одновременно мы веруем в нестрадательность Бога. Вот, вы знаете все эти литургические тексты, где о Христе говорится, что Он «вся исполняяй неописанный», что Один и Тот же Христос лично, ипостасно пребывает «во гробе плотски», а Своим Божеством — в области Божественного, — ну, вы помните весь порядок этой молитвы. Все эти литургические тексты говорят, что здесь мы веруем в реальность сложную, как всякая реальность, а интеллигент хочет упростить: ему кажется, что мы — простенькие люди, но упрощает он.
...человек, который хочет быть, как все, слышит только преувеличения, только крайние и упрощенные суждения. Его трудно уговорить быть верующим, но его легко уговорить быть фанатиком.
Но о предметах, требующих размышления, говорит традиция нашей веры. В старые времена, когда было традиционное общество, когда людей было сравнительно не так много, можно было говорить, что мещане, обыватели, жалкие, заурядные люди любят какие-то средние решения, а, напротив, крайние, экстремистские решения, может быть, и дурные — опасны, они навлекают на себя ненависть большинства и т.д. Сейчас, в наше время, в эпоху массы и в эпоху средств массовой информации, и здесь, и на Западе, который я видел своими глазами несколько месяцев по-разному, но и очень сходно, дело обстоит наоборот. Современный мещанин, современный обыватель, современный конформист, человек, который хочет быть, как все, слышит только преувеличения, только крайние и упрощенные суждения. Его трудно уговорить быть верующим, но его легко уговорить быть фанатиком.
Когда священник уговаривает современных людей положить какие-то пределы своей распущенности, он наталкивается, по крайней мере на Западе, на очень отлаженную, очень уверенную отрицательную реакцию. Но, вы знаете, когда тот или иной безумный сектант предлагает самые страшные действия, вплоть до массового самоубийства, то он находит людей, которые за ним идут. Вот это опять-таки вопрос о том, в каком отношении между нашей верой, нашей христианской верой, и человеческой культурой есть общие интересы перед лицом натиска этого упрощающего варварства.
…верующий человек — это верный человек: он видел, и теперь могут приходить унижения, испытания, искушения, он может столкнуться со всем безобразием греховного мира, но он видел то, что он видел.
И под самый конец мне хотелось бы сказать не об этом, а просто о сегодняшнем празднике. Вы понимаете, апостолам была показана Слава в меру их сил, «якоже можаху», но ведь такое видение Славы было дано и среди апостолов только трем. Но каждому из нас, верующих, и каждому из наших неверующих братьев и сестер тоже дается хотя бы минута, когда человек на мгновение видит Свет и видит творение Божие, а не следствие порчи, видит добрый поступок, мгновенно просиявшее добротой лицо. Вы помните, апостолы должны были сойти с горы, вернуться туда, где был и бесноватый, и разные другие вещи, уже не такие радостные. Поэтому на горе можно было сказать: «Господи! Хорошо нам здесь быть», а потом — надо было сойти с горы. И вот: «Что такое верующие?» — думаю я. И отвечаю для себя на этот вопрос так: «Ну, недаром на всех древних языках верующий и верный — это одно и то же». Верующий человек, верный человек — это человек, который, когда это мгновенное видение Света прекращается (я имею в виду, поймите меня, вовсе не непременно мистические видения, дарования, благодать, которые имеют очень немногие, но и видение добра), в следующую минуту, когда это кончилось, говорит себе: «Я ничего не понимаю, я уже ничего не чувствую, я не чувствую того, что чувствовал минуту назад, я не вижу того, что видел минуту назад. Может быть, я никогда этого больше не увижу и не почувствую, но однажды я это видел. С тех пор я знаю, что это есть, и это меня обязывает, я не могу вести себя так, как будто я этого не видел». А что делают все остальные? Ну, это мы очень хорошо знаем: «Ах, как не хочется разочароваться! У меня были такие светлые идеи о мире, о людях, но вот я вижу дурное». Либо еще хуже: «Ах, какой я хороший человек! Я так идеализирую все и всех, у меня такая хорошая творческая фантазия! Мир не достоин моей творческой фантазии, но моя творческая фантазия его преображает» и т.д. А верующий человек — это верный человек: он видел, и теперь могут приходить унижения, испытания, искушения, он может столкнуться со всем безобразием греховного мира, но он видел то, что он видел. И он из последних сил повторяет самому себе: «Я видел. Я уже ничего не чувствую сейчас, но я видел, и это меня обязывает навсегда».
Простите, что я вот так, прямо с самолета, ничего яснее и разумнее сказать не могу, ну и вы устали. Я рад быть дома, я рад быть здесь. Я хочу еще вот что сказать, такую мелочь. В городе Тюбингене, это сильный научный и, в особенности, теологический центр, в основном протестантский, там есть некоторое количество знаменитых, по большей части таких левых и не очень послушных католиков, но в основном это протестанты, так вот они там устроили публичную дискуссию о положении в Русской православной церкви. Слушателями были в основном студенты. Я был одним из участников этой дискуссии и даже приготовил какой-то текст, но он мне не пригодился, потому что надо было отвечать на то, что говорили другие. Я снова и снова повторял: «А вот у нас в приходе...» (смех), — потом, возражая еще на что-нибудь, вы будете смеяться, но я еще раз скажу: «А вот у нас в приходе вот так и так обстоят дела». Думаю, что я повторил эти слова не меньше, чем раз семь за дискуссию, и довольно обстоятельно рассказывал. Кстати говоря, это вызвало живой интерес, и слушатели переспрашивали и т.д.
Ну вот, я поздравляю с праздником всех! Простите меня за бессвязность всего, что я говорил.
Также в продаже имеются книги со статьями и докладами автора:
