Корзина покупок пуста!
Протопресвитер Виталий Боровой – доктор богословия, историк церкви, дипломат, один из самых ярких деятелей Русской Православной Церкви во второй половине XX - начале XXI вв., достойно представлявший ее на международных богословских конференциях и собеседованиях.
До конца жизни он глубоко понимал и поддерживал Преображенское братство. Впервые Юрий Кочетков, будущий священник и духовный попечитель Преображенского братства, познакомился с о. Виталием в тот период времени, когда последний служил в елоховском Богоявленском патриаршем соборе (1973-1978). По свидетельству о. Георгия, тогда о. Виталий был практически единственным священником в Москве, открыто принимавшим людей, которые хотели поговорить с ним. «О. Виталий дал мне чрезвычайно много, в первую очередь для правильной ориентации в церкви, и я считаю его одним из четырех своих основных учителей», – вспоминает свящ. Георгий Кочетков в своем интервью газете «Кифа».
С 1996 года и до своей кончины о. Виталий был членом Попечительского совета Свято-Филаретовского института и участником всех значительных событий в его жизни. Он много проповедовал в часовне СФИ, выступал там с лекциями, был научным руководителем студентов.
Сегодня мы публикуем слово о. Виталия, прозвучавшее на вечерне в часовне Свято-Филаретовского института 20 марта 2000 года.
Нужно ли продолжать дело христианизации Руси
Братья и сестры!
О. Георгий благословил мне сказать вам несколько слов. Хотя для меня это было неожиданно, но я был тронут этой возможностью. И я подумал: ну что я вам могу сказать?
Вот я стоял, слушал, молился с вами, и вот вы пели так дружно, и чувствовалось, что те, кто поют, знаю, что они поют, поют не чужие слова, а поют свои слова. И я подумал: вот к этому мы идем, не вы, а все мы – Русская православная церковь. Ведь мы с вами, и я, и вы, можем существовать и не существовать, но существует многомиллионный православный народ Руси: моей Белоруссии, Украины, России и других стран, где православные чувствуют себя связанными своим прошлым с Русью. И хотя сейчас (мне трудно об этом говорить, а вам трудно это слушать) все развалилось, но мы живем, и нас – миллионы. Какими бы мы ни были, со всеми нашими слабостями, глупостями, согрешениями, недостатками, но мы – живые! И вот нам надо стремиться к этому, чтобы народ наш, где он ни есть, где он ни живет, – и русские, и белорусы, и украинцы и вообще все, кто считает себя православным и кто своим прошлым, начиная со времен Владимира, Крещения Руси, связан своей историей с Русской православной церковью (она, конечно, условно так называется, потому что это и украинская церковь, и белорусская, и молдавская, и великорусская, российская церковь), чтобы мы вот так, сердцем пели слова, которые мы знаем, которые являются нашими словами. И тогда мы можем завершить, нет, завершить невозможно, но мы можем продолжить дело нашей всеобщей христианизации, начатое при Владимире.
Да, нас – миллионы православных, бывших когда-то, в кавычках «Святой Русью» и гордых этим, гордых «Третьим Римом». Но за то, что мы только считали себя «Святой Русью», за то, что только считали себя «Третьим Римом» («а четвертому не быть»), а в действительности не были Святой Русью, а в действительности не продолжали дело третьего Рима, Господь нас наказал, и все развалилось, и <победил> атеизм, и миллионы людей ушли от церкви.
…пришли в приход и ушли домой, и с понедельника начали жить обычной жизнью, которая уже ничего общего с тем, что было в церкви, не имеет
В XIX веке мы потеряли интеллигенцию. Конечно, мы можем говорить о Достоевском, о Соловьеве, о Киреевском и т.д., пожалуйста, мы можем до утра перечислять великие имена мыслителей, поэтов, философов <XIX века>. Да, можем, но простите, по отношению к многомиллионной России это все-таки была духовная элита. Да, эта элита по своей духовной глубине была такова, что Запад, с которого шло так называемое просвещение, годился бы ей в ученики, но что же народ?
Ну, молились: молебны, панихиды, водосвятия, народ крестился, приходил в приход. Пришли, но этот «приход» был похож и на «уход», потому что пришли… и ушли. Пришли на службу, и крестились, и кланялись, и очистили душу, и душой отдохнули за все свои гадкие дела за прошлую неделю. Да, это было духовное утешение, полезное, нужное, но пришли в приход и ушли домой, и с понедельника начали жить обычной жизнью, которая уже ничего общего с тем, что было в церкви, не имеет. Ну да, были дома еще иконы, лампадки, да, крестились еще утром и вечером, молились, и то далеко не все знали молитвы.
Моя мама, святая женщина (для каждого человека его мать святая, и для меня она святая, бедная, неграмотная белорусская крестьянка) тоже крестилась и по великим праздникам водила нас за восемь километров в церковь, где мы исповедовались раз или два в году. И утром, и вечером она молилась, я был мальчиком, ребенком и слышал, как она молится. «Богородице Дево», «Отче наш» она знала. «Богородице Дево, радуйся» она знала, научившись от своей матери, моей бабушки. Не священник, не кто-то еще, а мать передала. И она молилась этими молитвами, и все, больше она ничего не знала. И не в этом беда, что она больше не знала, она ведь искренне молилась, молилась так, что ее молитва была гораздо лучше, чем молитва всех протопресвитеров вместе взятых, гораздо лучше. Почему? Потому что мы-то говорим заумные, заученные слова, иногда с душой, а иногда просто так. А она (я помню: лежу и слышу) беседовала со своим Богом и беседовала пристрастно, она Его не только просила, а требовала и обличала даже: «Ты, Божичко, (это по-белорусски) гляди...» И поверьте, Бог слышал ее молитвы! Я так говорю не потому, что я <по этим молитвам> стал хороший, не в том дело, я стал, может быть, и подлецом. Но, когда она так молилась, то ее молитвы — извините, я уважаю святых отцов — но ее молитвы доходили до Бога независимо от Златоустов, Василиев Великих и Григориев Богословов. Почему? Потому что она всей душой молилась.
Но <при этом> молитвы, <которые знала,>она же механически говорила, ничего же не понимая! Ведь когда я пошел в семинарию в Вильно, и она решила, что я уже ученый человек, то она у меня спрашивает: «Ну, Витечка, Витя, ты ж теперь ученый. Скажи мне теперь, что Он там кушает?» Я говорю: «Мама, кто кушает, что?» «А Бог на небе, что Он там кушает?» Я тут возмутился, конечно, старался ей объяснить: «Господь с Вами, мама, Бог – духовный». А она говорит: «Ну, ты еще не научился, ты еще недалеко. Я же каждый день говорю: «Отче наш! Иже еси (по-белорусски «ясi» – ешь) на Небеси, – и говорит, – Что это за еда «иже», что Он там на небе кушает?» Простите меня, это вроде так со стороны смешно, но это трагично! Ей же никто не объяснил, и таких миллионы, которые думали, что где-то на небе этот Бог кушает какую-то «иже».
…когда присмотрелся к ним и когда в своей дурной голове подумал: «А почему они такие суеверные? А кто ж виновен?», — то понял: «Это мы, духовенство, мы виновны, это же мы их не научили, а они-то искренни пред Богом!»
Да, таких было миллионы, и когда грянула революция, когда пришли Троцкие, Свердловы и все прочие, которые ничего общего с православной Русью не имели, и начали разрушать церковь и преследовать ее, то — извините, будем говорить правду, – не за каждым человеком стоял красноармеец со штыком и не пускал его в церковь. Нет, нет! Разрушили храм Христа Спасителя, и дело не в том, что это страшно, а дело в том, что было же обсуждение, нужно ли это делать, и очень даже интеллигентные люди сделали так, что решили, что можно разрушать, потому что он такой там, <какой-то не такой>. И народ принимал участие! И миллионы людей ушли из церкви.
Но миллионы остались, миллионы ходили, миллионы дождались своего возвращения в церковь. И перед этими миллионами, пусть они думали, что Бог ест «иже», надо встать на колени! Даже я, когда назначили меня настоятелем, протопресвитером в Патриарший собор, я плакал, я не хотел этого, я хотел быть богословом, я хотел быть как Болотов и т.д., делать богословие, науку. А что я буду (простите, вы не обидьтесь Бога ради) с бабушками какими-то там, которые мне говорили, что Пресвятая Дева чуть ли не каждый вечер лично с ними общается и т.д., и всякие, всякие сказания, явления святых, Бог знает, о чем они только не говорили! Но я в своей гордыне – простите меня, а Бог уж меня простит – считал это суеверием и говорил, это не так, это не надо. Я вначале плакал и не хотел, а потом, когда присмотрелся к ним и когда в своей дурной голове подумал: «А почему они такие суеверные? А кто ж виновен?», – то понял: «Это мы, духовенство, мы виновны, это же мы их не научили, а они-то искренни пред Богом!». И вот тогда я понял, что надо на колени пред ними становиться. Они выдержали церковь, они, а не те, кто ушли и занялись в советское время нужной технической работой, наукой, укреплением могущества и т.д. И если бы не они, то церковь и не выдержала бы! Они дождались нового времени!
Так вот, дорогие братья и сестры, повторяю, когда я слушал, как вы пели, я думал, я считаю, что вот так надо начинать новую христианизацию Руси, а вернее – продолжать начатую св. Владимиром. Потому что несмотря на то, что у нас теперь оптом считается, что все, мол, православные, но извините, очень много есть «православных» просто потому, что их крестили в православии после рождения или потом, но в любом случае – их не научили, и они просто агностики, т.е. люди, которые не имеют никакой веры! Да, есть какая-то вера еще немного – в науку, в культуру, вера, так сказать, в какую-то литературу, и все. А по-настоящему веры нет!
…нужно не только крестить всех, не только открыть и отремонтировать все церкви и монастыри, семинарии… – это надо, надо, но одновременно нужно просветить всех истинных верующих, особенно вновь пришедших, и научить их, как говорит Господь, «соблюдать все, что Я вам заповедал»
Правда, когда тронешь православие, может быть, они и встанут на его защиту, но <все равно,> они не настоящие <верующие>. Таких миллионы у нас. А что, если придет в результате каких-нибудь выборов другое? Оно, конечно, не придет в такой страшной форме, как ГУЛАГ, преследования, но что будет, если придут те, которые скажут: «Ну, живите вы, церковь, живите вы, православные, как живете, сами за собой смотрите, а мы будем вести дальше культуру, науку, на Запад смотреть и еще что-то такое. Мы вас не преследуем и не будем преследовать, но ничего от Руси православной у нас не будет». И тогда, простите, нам придется плохо! Об этом надо думать.
Поэтому, когда я слушал, как поют, то думал, что вот таким образом надо идти: когда люди сами поют свое, и это значит, что людям нужно просвещение, научение. Я это говорю не для того, чтобы сказать, что вы правильно поступаете, не с тем, чтобы вас похвалить, нет, а с тем, чтобы сказать, что этот путь – единственный для Русской православной церкви. Что нужно не только крестить всех, не только открыть и отремонтировать все церкви и монастыри, семинарии, — конечно, это необходимо, без этого церковь не может, где же тогда будет молитва, — это надо, надо, но одновременно нужно просветить всех истинных верующих, особенно вновь пришедших, и научить их, как говорит Господь, «соблюдать все, что Я вам заповедал». Вот это наша обязанность, обязанность всей Русской церкви, — духовенства, иерархии, Синода, святейшего патриарха, всех. Нам надо вокруг него, вокруг своего духовенства (даже если я, например, и недостойный сам по себе) всем объединиться и солидарно вести просвещение людей.
И последнее, чтобы вы не думали, что я сказал что-то уж слишком хорошее тем, кто пел и этим тронул мое сердце. Я – такой белорусский мужик и, естественно, переживал это радостно и глубоко. Но через какое-то время я уже начал тяготиться (я, правда, больной, может быть, это и по болезни). Мне было физически тяжело, и я подумал про себя: «Ага, они поют так хорошо, знают, это у них свое, это у них искренне и они могут увлечь других». Да, вы можете увлечь.
Но вот если придут и послушают те, которые хотят, желают жить в Церкви по-настоящему? Они послушают, послушают, и часть из того, что вы пели, будет им понятна, сама по себе понятна, а всякие стихиры, которые вы выпевали и т.д., – вы же даже сами их не особенно знали – нет. И вот те, которые придут, как они будут реагировать? Я не говорю про старых людей, – те постоят, потому что что-то благочестивое, что-то святое, что-то такое хорошее, будут креститься, кланяться. Ну а молодежь, которая привыкла воспринимать что-то и умом? Она постоит, постоит и вначале будет довольна, как я был вначале доволен, а под конец начнет тяготиться и подумает: так не особенно же понятно. И они могут через две, три службы потерять интерес и уйти! Я знаю таких людей — молодых, честных, хороших, интеллигентных людей, которые раз, два, три придут в церковь, где я служу, послушают, посмотрят: что-то такое красивое, лампадки там, иконы, свечи и все прочее, и слова какие-то там похожие ему на душу. А потом, так как он хочет что-то понять, а ничего же не понимает, то он через два, три раза и перестает ходить. Я знаю таких. И тогда кто-то уведет его к себе. Часть в католики уже ушли, часть – в протестанты, часть сектанты всякие поймали, а часть ушли в ничего, но в церковь они уже не пойдут.
Я не зову к экспериментам, но церковь наша должна в будущем подумать и рассудить, на основании пастырского опыта, каким образом сделать так, чтобы наше богослужение стало понятным.
Так вот, даже при таком пении, как ваше было, такой человек, может быть, не на третий раз уйдет, но раньше или позже он все равно уйдет, потому что послушает, послушает, а потом начнутся эти стихиры и все прочее, чего он не поймет, и ему станет тягостно. Нам, конечно, экспериментировать не надо, это верно, церковь должна выглядеть чем-то общим, и я не зову к экспериментам, но церковь наша должна в будущем подумать и рассудить, на основании пастырского опыта, каким образом сделать так, чтобы наше богослужение стало понятным. Дело не в русском языке, можно даже на эскимосском служить, Бог знает, но лишь бы это было понятно тем, кто пришел молиться. Значит, их надо просветить, научить.
Кроме того, наши богослужения со временем надо будет сократить. Ведь это же монастырские службы, у нас же устав монастырский, а приходской пропал когда-то в течение истории. Монастыри произвели очень большое впечатление на народ, и поэтому постепенно их молитвы стали уже совершаться на приходах. Но приходу же трудно совершать эти службы, вот и стали сокращать, сами сокращать так, что появились некоторые сокращения даже бессмысленные. «Паки и паки, – т.е. еще и еще, – помолимся», а ведь еще секунду тому назад молились, возглас сказал и снова «Паки и паки». Я не призываю упразднить «Паки и паки», так делать не надо. Вы должны понять духовенство, и епископат мы должны понять. Почему? Потому что если все сразу бросятся в эксперименты и начнут те так, а эти так сокращать, будет хаос, и, в конце концов, мы ни до чего хорошего не дойдем. А вот разумно продумать, разумно обсудить, естественно, под руководством нашего священноначалия, нашей иерархии с тем, чтобы сделать так, чтобы наше богослужение было понятно, чтобы было понятно, что на нем происходит, и сделать его для приходских целей более кратким, это было бы разумно.
И последнее, что я скажу. Недавно я, так сказать, случайно натолкнулся на один документ времен революции, 1917-1919 годов, и в этом документе один из наших философов, ученый, говорит, что каждое вероисповедание, каждая церковь должна сформулировать свою веру кратко, простым доступным языком и интересно, чтобы все могли усвоить, и всем было это понятно. Потом уже ученые, идиоты вроде меня (может, и вы со временем станете такими идиотами), могут разные тома догматики и богословия написать (я тоже писал много богословия). Да, нужно писать, писать разное, я не против, но это – развитие, обогащение, дополнение, а основа должна быть краткой, сформулированной понятно, доступно и интересно для каждого верующего, для всех. Вот и наша служба должна быть молитвенной, но понятной, к этому вы тоже стремитесь. И вы соблюдаете Устав (упаси меня Боже против этого выступать), особенно раз вы в школе, вам надо изучать и знать Устав, поэтому вам, может быть, действительно, надо выпевать все эти стихиры, может быть.
Впервые опубликовано в сборнике проповедей протопресвитера Виталия Борового «Быть свидетелями Христа». М., Свято-Сергиевское братство, 2006 г.
