Корзина покупок пуста!
В этом году я отметил два значительных юбилея: 50 лет венчания и 50 лет священства... Ещё одно событие завершает череду юбилеев уходящего года. Сегодня, 14 декабря исполняется 40 лет со дня моего ареста в 1969 году. Ничто не предвещало грозы, небо было безоблачным. Воскресенье, тёплый солнечный день. Моя жена улетела с дочерью Машей в Москву, устроить её в диспансер на три месяца. Младшие дети остались на моём попечении с Дарьей Ивановной, старушкой, прихожанкой храма. Это случилось вскоре после освящения нового храма. От старого храма осталось несколько икон на холстах, и я собирался в Самарканд, чтобы подарить их архимандриту Серафиму Суторихину, настоятелю храма вмуч. Георгия. Закончив воскресную Литургию и совершив крещения, я поехал в аэропорт, купил билет и сел в ожидании регистрации. Ко мне подошла служащая и пригласила в зал для иностранцев: некто просил меня позвонить. Зал был пуст, только в одном углу беседовали посетители. На стенах висело несколько картин. Внимательно разглядывая их, я продвигался к столу и неожиданно услышал вопрос:
- Ваша фамилия Адельгейм?
- Да, - рассеянно ответил я.
- Павел Анатольевич?
- Да
- 1 августа 1938 года?
- Да, откуда Вы знаете?
- У меня есть постановление о Вашем задержании. Так я был арестован. Меня повезли на автомобиле обратно домой, до рассвета продолжался обыск. Конфисковали книги иностранных изданий, мои рукописи и пишущую машинку «Reinmetal». Утром меня отвезли в аэропорт и доставили в Ташкент. Несколько дней я провёл в КПЗ Ленинского района. Сперва, я был один, потом ко мне подсадили мальчика. Он пел блатные песни под аккомпанемент спичечного коробка. Он держал его за два угла левой рукой, а пальцами правой руки отбивал такт по коробку и пел старую песню з/к :
Я пишу тебе, голубоглазая,
Может быть, последнее письмо.
Никому его ты не показывай,
Для тебя написано оно.
Суд идёт, и наш процесс кончается,
Вот судья читает приговор,
И чему-то глупо улыбается
Лысый лупоглазый прокурор.
И защита тоже улыбается,
Улыбнулся даже мой канвой.
Значит, мне статья переменяется,
И расстрел заменят мне тюрьмой.
Песня была длинная. На долгие годы запомнились три куплета и лирическая грусть напева. Камера периодически наполнялась и пустела. Когда наполнялась, невозможно было дышать от дыма сигарет и махорки. Это с непривычки; я подходил к глазку и через отверстие дышал воздухом из коридора. Позднее так привык, что до сих пор не замечаю запах курева. Через несколько дней открылась дверь и меня пригласили:
- Адельгейм, с вещами на выход! «Чёрный ворон» привез меня во внутреннюю тюрьму. Ворота были вписаны в арку и открывались изнутри. Старшина подошёл к переговорному устройству, створки разъехались и, запустив воронок, снова сомкнулись, как акулья пасть.
Дальше закрытый двор-колодец, обнесённый четырёх -шести этажными стенами, решётчатые двери с блокировками и т.п. На меня этот антураж не произвёл большого впечатления. Я читал об этом в книжках, и реальность совпала с воображением. Интереснее впечатления моего сокамерника Изи Котова: «Старшина заполнил анкету, обыск и вдруг открывается дверь шкафа в углу, и оттуда выходит ... Фантомас, два метра ростом, говорит: «пройдёмте!» и тащит меня за собой в шкаф. От ужаса я зажмурил глаза, а когда открыл, увидел коридор и железные двери в камеры. Фантомас открыл одну из них, втолкнул меня и запер. Из стен торчали крючья, и я стал искать глазами пятна крови на полу и по стенам».
Всё объяснилось просто. Под шкаф был замаскирован вход в тюрьму, а «Фантомасом» оказался безобидный Гриша, студент 4-го курса юридического факультета, подрабатывавший дежурным. Позднее мы с ним подружились. Теперь он проводил меня той же дорогой в камеру, где я провёл целый год до суда. Так началось моё юридическое образование. После суда потянулись лагерные будни. Я обобщил их в стихах:
За заборами,
За запорами,
За собачьими злыми сворами
Погребённые,
Прокажённые,
До костей, до души обнажённые,
Дни и ночи
Мы волочим.
Словно цепи. Нету мочи.
Ни просвета,
Ни привета.
Смерти нет. И жизни нету.
