Корзина покупок пуста!
Двадцать пять лет назад в ночь с 28 на 29 декабря во Франции в клинике Хартман ушел из жизни один из ведущих кинематографистов мира — русский кинорежиссер Андрей Арсеньевич Тарковский. Для людей поколения 60–80-х, когда открытый разговор о духовной жизни, о христианстве фактически был невозможен, фильмы Тарковского явились утверждением существования реальности — иной, чем выхолощенная и обесцвеченная советская действительность. Они свидетельствовали о жизни Духа. Образы, символы, речь и размышления героев, все предметы, природа, сама атмосфера каждого кадра были наполнены особым внутренним дыханием и светом. Мир преображался даже в обыденных вещах. Языком кинематографии Тарковский сумел воплотить невыразимое, напомнить о главном смысле человеческой жизни, о ее возможной и необходимой духовной глубине и красоте.
Для множества людей нашей страны, утративших ко второй половине двадцатого века прямую связь с христианской традицией, творчество Андрея Тарковского стало моментом духовного пробуждения. С первых кадров было пронзительное ощущение, которое можно сравнить с возвращением на Родину, с узнаванием — наконец-то — чего-то самого родного и дорогого для человеческого сердца, что раньше было скрыто или забыто, но существовало таинственным образом где-то в глубине души. Фильмы Тарковского для многих стали важным этапом на пути к Богу и в Церковь. Хотя, надо сказать, что для самого художника, имевшего подлинно глубокий духовный опыт богообщения и богопознания, внешняя церковная действительность, как показывают его горестные слова (в частности, в дневнике), оказалась препятствием к вхождению в полноту церковной традиции.
В один из февральских воскресных дней Русская православная церковь чтит память новомучеников и исповедников Российских. В связи с этим праздником вспоминается выступление Ольги Александровны Седаковой на вечере памяти новомучеников и исповедников «Убитые по нашему согласью», проходившем в Воронеже. По словам поэта по праву можно считать исповедниками духа людей искусства, которые не отказывались в советский период от свободного творчества, за что были уничтожены не просто физически, а так, как будто их и не было. Их намеренно «забывали» при жизни. Трагическая судьба Андрея Тарковского и его кинофильмов в чем-то подтверждают вышесказанное. Это был путь самоотверженный и бескомпромиссный, героический в своей верности призванию, которое понималось им в высших смыслах этого слова.
Сейчас опубликовано множество различных монографий, статей и воспоминаний об Андрее Тарковском; крайне важно, что в 2008 году, наконец, был издан «Мартиролог» на русском языке, дневник режиссера, который он вел с 1970-го года до последнего месяца своей жизни. Там можно познакомиться со всеми сложными перипетиями его творческого пути и биографии. Главное же — безусловно — сказано в фильмах. Но сегодня, в день памяти Андрея Тарковского, мы обратимся к ряду высказываний и размышлений самого кинорежиссера.
Из «Мартиролога»
10.02.79. «Боже! Чувствую приближение Твое. Чувствую руку Твою на затылке моем. Потому что хочу видеть Твой мир, каким Ты его создал, и Людей Твоих, какими Ты стараешься сделать их. Люблю Тебя, Господи, и ничего не хочу от Тебя больше. Принимаю все Твое, и только тяжесть злобы моей, грехов моих, темнота низменной души моей не дают мне быть достойным рабом Твоим, Господи! Помоги, Господи, и прости!» Тогда же: Образ — это впечатление от Истины, на которую Господь позволил взглянуть нам нашими слепыми глазами… Великое счастье — ощущать присутствие Господа.
23.11.81. Боже, и как жить дальше? Нужно выкупать деньги из ломбарда. Денег нет и негде достать. Ломбардный долг 2000 рублей. Нечистая совесть терзает меня, а я должен думать об искусстве!.. Как все же тяжко, грустно и скучно жить, не имея возможности работать и заниматься искусством. Мы должны начать новую жизнь, выбросить за борт все, за исключением того, к служению чему мы чувствуем свою призванность. Собрать все мужество и избавиться от всего ненужного.
29.03.82. Вновь св. Антоний со своими искушениями… Человеческая свобода обладает диапазоном, с одной стороны ограниченным злом, с другой — добром. Но ни разу я не слышал, чтобы кто-нибудь боролся, опускаясь, падая. Возвышение же всегда борьба.
11.04.86, больница, Сарсель. Сегодня великая надежда поселилась у меня в душе: не знаю чего, просто счастья. Надежда возможности счастья. С утра светит солнце в окна больницы. Но счастье не от этого: вот Господь!
18.08.86 Ansedonia. Любовь всегда дар себя другим. И хотя жертвенность, слово жертвенность, несет в себе как бы негативный, разрушительный внешне смысл (конечно, вульгарно понятый), обращенный на личность, приносящую себя в жертву, — существо этого акта — всегда любовь, т.е. позитивный, творческий, Божественный акт.
Из интервью разных лет (цит. по книге «Андрей Тарковский» Н. Болдырева):
«…Искусство несет в себе тоску по идеалу. Оно должно поселять в человеке надежду и веру. Даже если мир, о котором рассказывает художник, не оставляет места для упований. Нет, даже еще более определенно: чем мрачнее мир, который возникает на экране, тем яснее должен ощущаться положенный в основу творческой концепции художника идеал, тем отчетливее должна приоткрываться перед зрителем возможность выхода на новую духовную высоту. …
…Мне важно увидеть в этом фильме («Сталкер») то специфически человеческое, нерастворимое, неразложимое, что кристаллизуется в душе каждого и составляет его ценность. Ведь при всем том, что внешне герои, казалось бы, терпят фиаско, на самом деле каждый из них приобретает нечто неоценимо более важное: веру, ощущение в себе самого главного. Это главное живет в каждом человеке…» (Из интервью журналу «Искусство кино» накануне съемок кинофильма «Сталкер»)
«…Мне всю жизнь внушали мысль о том, что мои картины никто не смотрит. Люди, от чьих слов многое зависит, прямо мне говорили: «Народ ваши картины смотреть не будет». Они так рассуждали: «Если нам это непонятно, то каково бедному народу смотреть такое?» Но мое уважение к зрителю равно моему уважению к самому себе. Ведь что такое чувство собственного достоинства? Это уважение достоинства других. Основываясь на этом, я и работаю…» (Встреча со зрителями в Ярославле, 1981 г.)
«…Ностальгия — не то же, что тоска по прошедшему времени. Ностальгия — это тоска по пространству времени, которое прошло напрасно, потому что мы не смогли опереться на свои духовные силы, привести их в порядок и тем выполнить долг». (Из интервью с Г. Панфиловым)
«…Я думаю, что верующий человек — прежде всего тот, кто готов принести себя в жертву. Кто не считает себя пупом земли… Сейчас, мне кажется, очень важно задуматься над тем противоречием, которое всегда существовало в сердце человека: что есть святость и что есть грех? Хорошо ли вообще быть святым? Для православной церкви понятие общности с другими людьми — одно из центральных. Для православных христиан церковь есть объединение людей, связанных одними чувствами с одной верой. Когда святой покидает людской мир и уходит в пустыню, мы естественно задаемся вопросом, почему он это сделал. Ответ напрашивается сам: потому что он хотел спасти собственную душу. Думал ли он в таком случае об остальном человечестве? Меня все время мучает вопрос о взаимоотношении между спасением души и участием в жизни общества.
…Вера — это единственное, что может спасти человека. Это мое глубочайшее убеждение. Иначе что бы мы могли совершить? Это та единственная вещь, которая бесспорно есть у человека. Все остальное — несущественно». (Из интервью с Шарлем де Брантом)
«Запечатленное время» (цит. по книге «Андрей Тарковский» Н. Болдырева):
…Думаю, что опыт Запада свидетельствует о том, что пользоваться свободой как данностью, как водой из ручья, не платя за это ни копейки, не совершая над собою никаких духовных усилий, означает для человека невозможность воспользоваться благами этой свободы, чтобы изменить свою жизнь к лучшему. Никакая свобода не может устроить человека раз и навсегда без той духовной работы, которой она оплачена…
…Человек интересен мне своей готовностью служения высшему, а то и неспособностью воспринять обыденную и обывательскую жизненную «мораль». Мне интересен человек, который осознает, что смысл существования в первую очередь в борьбе со злом, которое внутри нас, чтобы в конце жизни подняться хоть на одну ступенечку выше в духовном смысле. Ибо пути духовного совершенствования противостоит путь, увы, единственная альтернатива — путь духовной деградации, к которой обыденное существование и процесс приспособляемости к этой жизни так располагает!..
…Одним из печальнейших признаков нашего времени является, на мой взгляд, тот факт, что средний человек окончательно отрезан от всего, что связано с размышлением о прекрасном и вечном. Скроенная на «потребителя» современная массовая культура — цивилизация протезов — калечит душу, все чаще преграждает людям путь к фундаментальным вопросам их существования, к сознательному воссозданию самих себя как духовных существ…
…В России любят цитировать Короленко, согласно которому «человек создан для счастья, как птица для полета». По моему мнению, нет ничего, что было бы дальше от сущности человеческого существования, чем это утверждение. Я вообще не имею представления, что, собственно, означает понятие счастье. Довольство? Гармония? Однако человек всегда недоволен и в конце концов всегда устремляется не к решению конкретных, выполнимых задач, а к бесконечному. Даже церковь не смогла удовлетворить эту тоску человека по бесконечному, ибо церковь, к сожалению, есть лишь пустой фасад, карикатура на общественные институты, организующие практическую жизнь. Во всяком случае, сегодняшняя церковь показала себя неспособной уравновесить материально-технический перевес обращением к духовному пробуждению…
В контексте этой ситуации задача искусства заключается для меня в том, чтобы выразить идею абсолютной свободы духовных возможностей человека. По моему мнению, искусство всегда было оружием в борьбе против материи, угрожавшей поглотить дух… Значительно важнее ощущения «счастья» укреплять свою душу в борьбе за подлинно божественную свободу…»
Ноябрь, 1986 г. (цит. по книге «Андрей Тарковский» Н. Болдырева):
«…Леон (врач, лечивший А. Т. в парижской клинике), который, очевидно, хотел меня порадовать, сообщил, что в Советском Союзе идут мои фильмы… Я думаю, началась моя последняя «канонизация». Очевидно они от той же самой Марины (Влади) что-то узнали о состоянии моего здоровья, точнее говоря — о моем плохом здоровье. А иначе как можно объяснить их поведение? Ведь я не получил ни письма, ни телефонного звонка из Москвы (за исключением близких мне 2–3 лиц). Это можно расценивать как страх и нежелание общаться со мной, но зато сняли запрет с моих фильмов. Очевидно, пришло время, чтобы Госкино начало искать путь к моей реабилитации. У них ничего не изменилось, все по-старому. Как и прежде там царят страх, подлость, лицемерие, ложь. Полностью отсутствует какая-либо мораль и какое-либо понятие об этике. Единственное, что меня утешает и радует, так это то, что те люди, которым я посвятил все свое умение, с кем я вел посредством фильмов диалог, наконец-то беспрепятственно могут смотреть мои фильмы.
И я надеюсь, что ту полноту ответственности, которую я на себя взял, они смогут понять и почувствовать лучше, если я расскажу им о наисущностном предназначении человека, которое состоит в том, чтобы благодаря поиску духовности познавать истину… Потерять русского зрителя, для которого я двадцать лет работал в киноискусстве, было для меня очень тяжело. И я бесконечно счастлив, что вновь обрел в моих соотечественниках зрителей и смогу продолжать вести с ними диалог и после своей смерти…»
