Корзина покупок пуста!
— Андрей Викторович, Вы преподаете в гимназии, при этом зачастую основным материалом для разговора у Вас становится русская литература. Мне кажется, что это довольно рискованный ход, потому что подросткам и молодежи тот же Александр Сергеевич Пушкин сегодня совсем не интересен.
— Это действительно так. В свое время меня поразило, что какая-то экзотика в виде буддизма или религии Египта им совершенно не интересна, потому что никак не связана с их жизнью. И литература, на мой взгляд, чаще всего не интересна по той же причине. Но вот когда предлагаешь посмотреть на Пушкина под совершенно неизвестным для них углом, то он оказывается намного ближе и узнаваемее, благодаря чему появляется возможность войти в новое пространство духовного опыта.
— Можно расшифровать, что значит «взглянуть на Пушкина под другим углом»?
— Дело в том, что Пушкина нельзя просто читать; чтобы его понимать, нужно проделать достаточно большую работу, и так было во все времена. Когда еще в середине XIX века литературный критик и поэт Аполлон Григорьев говорил, что «Пушкин — это наше все», его не очень-то услышали. Россия и тогда плохо понимала поэта, нужны были слова Достоевского, сказанные им на открытии памятника Александру Сергеевичу в 1880 году, чтобы «разглядеть» в Пушкине Пушкина. А уж современному человеку для этого нужно знать его эпоху, историю не только ХIХ, но и XVIII века, представлять, чем жила та России. А для начала на уроках я предлагаю взять то, что молодежь вроде бы знает: любовь Татьяны и Онегина.
Татьяна Ларина — образ, как мы знаем, идеальной смиренной русской женщины. Василий Васильевич Розанов как-то назвал любовь Татьяны «паркетной»: она ходит, вздыхает, не имеет, в общем-то, каких-то настоящих забот и при этом мечтает об идеальной любви, как, к слову, мечтает об идеальной дружбе Ленский, для которого именно потому предательство Онегина становится таким ударом. В такой идеальной, то есть абсолютно выдуманной атмосфере проходит жизнь у большинства. Церковь в это время отодвинута в самый дальний угол, люди занимаются чем угодно: масонством, тайными орденами, как писал Амвросий Оптинский, «молитвенными мечтаниями» — всем, чем угодно, только не реальной жизнью.
Когда Татьяна входит в кабинет к Онегину и видит портрет Байрона, записки, какую-то кипящую работу — она удивлена, потому что напридумывала себе совсем другого Онегина. Онегин другой, но при этом — тоже мечтатель. Здесь очень уместно вспомнить героев того времени — декабристов. Они ведь тоже мечтали дать свободу крестьянам, но при этом, заметьте, реально это попробовал сделать один Иван Дмитриевич Якушкин. Его мечтательность видна в том, как он предложил крестьянам дать свободу.
«Идите, вы свободны», — сказал он.
Они: «А земля?»
Он: «А земля моя».
Они: «Нет, барин, мы твои, а земля — наша».
Поэтому здесь уместно говорить о трагедии декабрьского восстания, о котором мы имеем поверхностное представление. А ведь это было некое явление, которое смогло всерьез поссорить интеллигенцию с властью. Имея в виду все это, начинаешь понимать, почему Россия так болезненно воспринимала отмену крепостного права. Начинаешь понимать те ожидания, надежды, прожекты, которыми жил сам Александр I, и Россия, и Пушкин. Через все это он становится более понятным, близким.
— Понятным — согласна, но насколько он все-таки может быть близким? Какой именно духовный опыт узнает в Пушкине современный человек?
— Наверное, об этом лучше всего говорить на примере трех зарисовок Пушкина, где он, как пророк, не может скрыть правды: «Египетские ночи», «Маленькие трагедии» и «Сцена из Фауста». «Маленькие трагедии» — это не только четыре сюжета, это поиск смысла творчества для самого Пушкина, который потом гениально продолжил Бердяев в «Спасении и творчестве». Проблема ставится в самом начале «Моцарта и Сальери»:
Все говорят: нет правды на земле. // Но правды нет и — выше. Для меня // Так это ясно, как простая гамма.
Дальше Сальери начинает рассуждать и очень искусно одно подменяет другим: он себя называет «завистником презренным», то есть публично кается, что он гордый, что не может принять, что «гуляке праздному» дан такой дар. И здесь я всегда пытаюсь молодежи показать, что человеку вообще свойственно принижать уровень своего греха. А грех у человека, как правило, всегда один: мы ставим себя на место Бога. Именно он, Сальери, решает, что правды нет, именно он — бог, и поэтому он сам может снизить себе планку и каяться в том, что он «завистник презренный», хотя на самом деле все намного глубже. И Пушкин четко показывает, в чем вечная проблема этого человека.
— Но, тем не менее, в вопросе гения и злодейства у Пушкина все оказывается не так однозначно.
— В том-то и сложность, что когда речь заходит о самом Пушкине, о человеке такого великого пророческого и художественного дара, задача оказывается почти неразрешимой. Для христиан безбожие с гениальностью несовместимы, а Пушкин к гениальности относится по-другому. Для него существуют пять-шесть гениев, в том числе тот же Сальери, Петр Первый, Наполеон, Моцарт, Байрон. Вспоминайте:
Зачем крутится ветр в овраге // Подъемлет лист и пыль несет // Когда корабль в недвижной влаге // Его дыханья жадно ждет? // Зачем от гор и мимо башен // Летит орел, тяжел и страшен // На черный пень? Спроси его. // Зачем арапа своего // Младая любит Дездемона, // Как месяц любит ночи мглу? // Затем, что ветру и орлу // И сердцу девы нет закона. // Таков поэт: как Аквилон // Что хочет то и носит он — // Орлу подобно, он летает // И не спросясь ни у кого, // Как Дездемона избирает // Кумир для сердца своего.
То есть для поэта нет закона, для поэта быть богом естественно. А Пушкин понимает свой дар еще с «Пророка». Это удивительное стихотворение. Ничего более сильного в этом пространстве я просто не знаю. Кто-то сказал, что «великие люди творят энергиями Духа Святого». Я подозреваю, что Александр Сергеевич именно так не думал, но он велик тем, что его гений дает нам возможность войти в пространство смысла, а это и есть свобода. Пушкин удивительно менялся со временем, он переживал непростые отношения с системой, с властью и при этом искал себя. Можно сравнить раннего и среднего Пушкина, который говорит, что «Ты сам — свой высший суд», но позднее он говорит уже совсем другое. Вот концовка из «Я памятник себе воздвиг…»:
Веленью божию, о муза, будь послушна… //
Вот в чем для этого Пушкина смысл творчества.
— Интересно, что в свое время и Марина Цветаева, и Анна Ахматова признавались, что ранний Пушкин не затронул их так, как поздний.
— Больше всего увидеть разного Пушкина можно, проследив в его произведениях тему Петра Первого. После того как Николай I дал Пушкину, автору «Полтавы» и «Арапа», возможность посидеть над архивами, он вдруг пересматривает свои очень важные представления. Великий Петр вдруг оказывается «кумиром на бронзовом коне……и горделивым истуканом». И вот он стоит «великих полон дум». Что же это за великие мысли:
Отсель грозить мы будем шведу, // Здесь будет город заложен // Назло надменному соседу. // Природой здесь нам суждено // В Европу прорубить окно. //
То есть великие мысли — это отомстить вредному соседу и под морем город основать. Это настоящая пародия над великими думами, все как-то противоестественно и мелко. Следствием такой мотивации оказывается то, что «волей роковой под морем город основался». То есть роковая воля приводит к противоестественным вещам. Весь «Медный всадник» посвящен противостоянию между системой, которую создал Петр, и живым человеком, которому нет места в этой системе.
Не случайно, что именно Пушкин, занимающийся историей пугачевщины, сразу понял развращающую суть манифеста Петра III (а силу ему дала, конечно, Екатерина II) «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянств»: он первый заметил, что ни у Разина, ни у Болотникова лозунгов бить дворян не было, а вот у Пугачева были. Все просто: раньше крестьянин, то есть реально работающий, приносящий плоды, кормивший страну человек знал, что он работает в поте лица, а дворянин его защищает. А теперь их и корми, и защищай, потому что тот же Петр ввел в России рекрутчину. И дворянин становится бездельником на вполне законных основаниях. Указ дал России две вещи: интеллигенцию и диссидентство. Это то, что потом Булгаков и Бердяев очень хорошо показали в русской интеллигенции, говоря о героизме и подвижничестве. Героизм — ежеминутный рывок, порыв — рождает соперников, а подвижничество — каждодневный, незаметный, кропотливый труд, который рождает соработников.
Интересно, что Георгий Васильевич Флоровский называл 30-е годы ХIХ века годом философского пробуждения России и показательно, что «Онегина» тогда уже никто не читал. Пушкин был на довольно большое время забыт, а программным произведением стала «Дума» Лермонтова:
Печально я гляжу на наше поколенье! // Его грядущее — иль пусто, иль темно, // Меж тем, под бременем познанья и сомненья, // В бездействии состарится оно.
Это начало помнят все, а конец забывают:
Толпой угрюмою и скоро позабытой // Над миром мы пройдем без шума и следа, // Не бросивши векам ни мысли плодовитой, // Ни гением начатого труда. // И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, // Потомок оскорбит презрительным стихом, // Насмешкой горькою обманутого сына // Над промотавшимся отцом.
Это приговор целому поколению, которое прожило под бременем «познанья и сомнения». А пространство сомнения так же бесконечно, как вообще само пространство мысли.
— Насколько подобные проблемы считываются современным человеком? Может быть, Александр Сергеевич сейчас не популярен, потому что у нас зачастую нет подобного духовного и культурного запроса?
— Я бы сказал с точностью наоборот: эту внутреннюю интенцию нужно спровоцировать, особенно если речь идет о подростках, о молодежи. Для них Пушкин все-таки авторитет и вдруг они видят великого поэта, который мучительно пытается разобраться с проблемами, которые для него принципиально важны. Таким образом, они актуализируются и для нас, становятся очевидны вопросы, которые на самом деле стоят перед каждым человеком. Ведь Пушкин излагал мысли не только свои, он излагал мысли целого слоя своих современников.
Россия к тому времени всерьез начинает жить без Бога и их это всерьез мучает. Все-таки есть высший закон или нет? При этом для части людей ответ очевиден, но именно их почему-то не слышат. Удивительно, что мы отлично знаем западников, того же Герцена, Некрасова и совершено не знаем славянофилов. Молодежь, как правило, думает, что это кучка сумасшедших, которые любили славян (с легкой руки Батюшкова). А славянофилы, как правило, были очень богатыми землевладельцами, людьми практичными, очень трезвенными, которые хорошо знали русский народ. У них были три основные жизненные позиции: центром жизни должен быть Христос, твоя жизнь должна соответствовать жизни Христа и именно это ты должен нести людям. Но у нас до сих пор почему-то про это молчат, но упорно педалируют их раздутое противостояние с западниками. Я сейчас даже не говорю о нравственном облике Герцена и того же Некрасова, которые сами жили, мягко говоря, кое-как и при этом были властителями дум. Почему такое могло случиться? Как могло русское общество так опуститься? Это колоссальная проблема. Почему людей, которые пытались сказать что-то серьезное, не слышали и высмеивали?
— Чему «святой светской культуры» Александр Сергеевич может всерьез научить верующего человека?
— Человеку церковному у Пушкина надо учиться культуре. Это принципиально важно для современных христиан. Знаете, я в какой-то момент поймал себя на том, что мне ничего не интересно читать, кроме Библии и о. Сергия Булгакова, я сам себя загнал в некую лакуну и забыл, как входить в пространство людей, которые меня окружают. При этом мы как православные христиане говорим довольно важную вещь — мы говорим, что нам дана полнота Откровения, то есть мы — люди чрезвычайно богатые. Но при этом позволяем себе не разбираться в каких-то простых вещах и поэтому великие вещи для нас не великие — мы просто их не понимаем, не умеем переложить на свой духовный опыт. Поэтому Пушкина надо знать, чтобы свидетельствовать людям о Боге, точно так же, как надо знать Тютчева, Лермонтова, Гоголя, который уж точно старался прорваться со своим словом о Христе к народу. Все это позволяет нам освободиться от тех штампов, которыми мы привыкли мыслить, и тогда мы становимся открыты к сокровищу, которое имеем как люди, говорящие на русском языке.
— Что бы Вы посоветовали читать из Пушкина тем, кто захочет открыть его для себя заново?
— Я бы взял «Маленькие трагедии» вместе с «Египетской ночью», потом «Медный всадник» и, конечно, «Капитанскую дочку». Через это можно хотя бы приблизиться к той самой «Шинели», из которой, по словам Достоевского, вышли все писатели. Но для этого надо, повторюсь, уметь думать и не лениться. Нужно проявить то подвижничество, о котором писал о. Сергей Булгаков, потому что если ты хочешь быть нужным людям и Богу, ты должен быть интересен.
