Доклад К. Обозного «Некоторые аспекты церковной проблемы лжесвященства...»

Доклад к.и.н., зав. кафедрой церковно-исторических дисциплин СФИ Константина Обозного «Некоторые аспекты церковной проблемы лжесвященства на примере ситуации временно оккупированных территорий Северо-Запада России в 1941–1944 гг.» на IV Международной научно-богословской конференции СПбДА «Актуальные вопросы богословских исследований».

Всякий раз когда Российское государство переживало кризисные периоды своей истории, деструктивные явления захватывали не только гражданские институты управления, армию и сами основы общественного порядка и согласия, но эти разрушительные метастазы проникали и в церковную жизнь. Как правило, связано это было с попытками установления некоторой частью церковного народа самочинной автокефалии, упадком церковной дисциплины, с различного рода внутрицерковными нестроениями и превышением канонических прав. Одним из таких кризисных церковных явлений было лжесвященство, или «самосвятство». По тем или иным причинам человек не имея епископского поставления на священническое служение в особом таинстве Святой Христовой Церкви, начинал совершать богослужения и таинства, не имея на то никаких канонических и богословских оснований, тем самым выдавал себя за клирика православной церкви.

Наше сообщение затронет это болезненное явление церковных нестроений – проблему лжесвященства, и будет локализовано в географических рамках Северо-Запада России, а хронологически будет простираться на период немецкой оккупации 1941–1944 гг.

На сегодняшний день достаточно хорошо изучен феномен церковного возрождения, который охватил практически все территории Советского Союза, от Прибалтики до областей Северного Кавказа и Крыма, оказавшиеся в условиях временной немецкой оккупации, начиная с лета 1941 года. Наиболее последовательно, организованно и в созвучии церковным канонам происходили процессы церковной реставрации на оккупированных территориях Ленинградской епархии, включавшей в то время районы некогда отдельных Новгородской и Псковской епархий. Церковная жизнь разворачивалась под эгидой Псковской Православной Миссии, учрежденной экзархом Прибалтики митрополитом Сергием (Воскресенским). Здесь не только была восстановлена церковно-приходская структура, но и были предприняты серьезные усилия в направлении духовного просвещения, христианской миссии и даже катехизации, которые охватили значительные слои мирного населения различного возраста.

Следует отметить, что в отличие от рейхскомиссариата «Украина» в прифронтовых областях России, находившихся в духовном ведении Псковской Православной Миссии, оккупационный режим был более щадящим, так как был представлен не гражданской администрацией в лице нацистских вождей, проводивших жесткую политику в отношении мирного населения, а военной администрацией в лице командования армий «Север» и военными комендантами на местах. Позиция последних отличалась более прагматичными и взвешенными подходами по вопросам управления оккупированными восточными территориями. Одним из таких принципиальных вопросов являлось терпимое отношение к процессам церковного возрождения.

Другой отличительной особенностью можно считать строгую каноническую приверженность Московской Патриархии самого экзарха Сергия (Воскресенского), до последних дней жизни возносившего за литургией имя Патриаршего Местоблюстителя Сергия (Страгородского), а также всего подведомственного ему духовенства, как в рамках Прибалтийского экзархата, так и на территориях, где проходило служение Псковской Православной Миссии. На оккупированных территориях Ленинградской области православные клирики могли открыто совершать богослужения, только в случае их вхождения в состав Псковской Миссии. Для этого необходимо было представить в Управление Миссии документы о посвящении сан пресвитера, а также находиться в каноническом и евхаристическом общении с клиром и епископатом Московской Патриархии. В одном из документов Управления Псковской Миссии, адресованном оккупационной администрации, подчеркивалось, что к совершению богослужений могли быть допущены только те священнослужители, кто «после проверки их прав и их прошлого управлением Миссии или по ее поручению отдельным миссионерам были выданы необходимые для этого свидетельства»[1]. Весьма примечательно, что немецкие власти также были обеспокоены вопросами состояния клира Православной Миссии. В сводке «Зихерхайтсполиции и СД» от 6 ноября 1942 года отправленной из Пскова в Берлин было сказано, что «Миссия отвечала за каноническую проверку назначаемого духовенства и его политическую деятельность»[2]. Таким образом, церковное руководство больше уделяло внимание церковно-дисциплинарному аспекту этой проблемы, а государственную власть, как всегда, интересовала, прежде всего, степень лояльности духовенства в отношении оккупационного режима.

Принципиальная позиция в отношении подведомственного духовенства неоднократно находила свое подтверждение в распоряжениях Экзаршей канцелярии и циркулярах Управления Псковской Миссии. Так, например, в октябре 1941 года секретарь Управления Миссии священник Георгий Бенигсен обратился к клирикам, находящимся на оккупированных территориях, с призывом регистрироваться в Управлении Православной Миссии, также давал указания, как принимать в общение обновленцев, григориан, иосифлян, и о служении на временных престолах[3].

Осенью 1942 года был выпущен циркуляр, касающийся тщательной проверки прав на священнослужение подведомственного духовенства и составление послужных списков. Эта мера была направлена против проникновения лжесвященников на каноническую территорию Псковской Миссии: «…встречаются случаи, когда в приходах богослужения и требы совершаются «самосвятами», то есть лицами, не имеющими архиерейского посвящения и, следовательно, права священнодействия. О таковых лжесвященниках и лжедиаконах необходимо немедленно сообщать районным благочинным или Управлению Миссии и до получения разрешения не допускать их к совершению богослужений и треб»[4].

Исполняя это указание, Управление Миссии в донесениях митрополиту Сергию отчитывалось «о появлении священников самозванцев, лиц, выдающих себя за священников, не получивших хиротонии, и священников, являющихся из Советского Союза, где они скрывали свой сан, трудясь, как чернорабочие или занимая какие-нибудь гражданские должности». Из Риги начальнику Управления Миссии протоиерею Кириллу Зайцу пришла подробная инструкция в отношении проверки подобных лиц – действительные ли они священнослужители: «Где и от какого епископа получили посвящение? Где служили до последнего времени? Если не служили, то почему? Всякий выставляющий свою кандидатуру, должен заполнить подробную анкету с подробными биографическими данными». Нужно было постараться «выяснить священство ли как таковое его привлекает или что-нибудь другое? Если он кается в бывшем заблуждении, то искренне ли покаяние его?»[5].

Об одном из случаев появления самосвята сохранилось свидетельство начальника Управления Псковской Миссии протоиерея Кирилла Зайца: «В погосте Болотске, Солецкого округа, где не было священника, появился откуда-то самозванец Симеон Тяпкин и стал совершать богослужения. Мне пришлось выезжать туда, чтобы установить его личность. Оказалось, что он и не священник и не диакон. После службы его уже в церкви не было – скрылся»[6].

В одной из книг М.В. Шкаровского названы имена других самосвятов активно проявивших себя в Новгородском округе в 1941–1942гг. – Н. Кашин, Н. Савельев[7].

Для понимания причин этого явления попытаемся определить основные типы самосвятов на оккупированных территориях Ленинградской епархии. К первому типу можно отнести ревностных мирян, которые порой превышали свои канонические церковные права. Хорошо известно, что к началу войны в этом регионе практически не сохранилось легальное православное духовенство, единичные храмы еще не закрытые советской властью зачастую не имели настоятелей. Однако духовная жизнь не прекращалась – оставались активные общины, в которых было достаточно мирян, имеющих церковно-литургический опыт, что давало возможность сохранить общую молитву мирянским чином, некоторые обряды и даже таинства (известно, что по церковным канонам таинство крещения в исключительных случаях, к таким случаям можно отнести и отсутствие священнослужителя, могут совершать верные христиане, имеющие живую духовную с Матерью-Церковью. В годы деятельности Псковской Миссии ситуация с обеспеченностью приходов духовенством по-прежнему оставалась крайне острой. Конечно, по сравнению с периодом предвоенным произошли серьезные сдвиги, но все же священники-миссионеры зачастую вынуждены были окормлять несколько приходов одновременно. В 1941–1944 гг. усилиями Миссии были восстановлены к церковно-литургической жизни более 400 храмов, но число клириков в последние месяцы деятельности (конец 1943 года) не превышало 180 человек. Из этого сопоставления видно, что некоторые храмы не имели постоянного священника. Именно поэтому обязанности пресвитера вынуждены были подчас выполнять диаконы, псаломщики и даже старосты приходов, тем самым нарушая церковные каноны. Эти люди оправдывали свои действия духовной потребностью прихожан в церковной молитве и храмовом богослужении. Например, в селе Вехно, что под городом Новоржевом, на приходе не было священника, хотя сохранилась крепкая община верующих, и службы совершал диакон. В самом Новоржеве служил его родственник – престарелый священник отец Иоанн Троицкий. Однажды отец Иоанн сделал замечание диакону из Вехно, когда узнал, что тот в Страстную пятницу за богослужением выносил плащаницу (в традиции Православной Церкви этого прерогатива пресвитера): «что же это ты плащаницу выносишь, когда есть я»[8].

К второму типу самосвятов с некоторой долей условности можно отнести тех клириков, кто в довоенные годы в СССР уклонился в обновленческий раскол, отрекся от Церкви и сложил с себя священный сан, а затем спустя несколько лет уже в годы войны на оккупированной территории начал вновь совершать таинства, обряды и богослужения. Причем действовал самочинно, без восстановления единства с Святой Церковью и благословения священноначалия. Подобные примеры были и на приходах подведомственных Псковской Миссии.

Осенью 1941 года в Гдовском благочинии появился «некий Ирадионов», выдававший себя за диакона и временно занимавший должность заштатного псаломщика в храме, где не было священника. Ирадионов своей рукой написал удостоверение, в котором значилось, что предъявитель документа является священнослужителем. Затем удостоверение было им предъявлено церковному старосте, с требованием разрешить совершение богослужения. Староста в свою очередь обратился за разъяснением к благочинному Гдовского округа отцу Иоанну Легкому и представил удостоверение Ирадионова. Таким образом, подлог самозванца был разоблачен.[9]

Как позже выяснилось, Владимир Ирадионов действительно когда-то был православным священником. Однако после установления советской власти в России Ирадионов перешел в обновленчество, а затем из-за страха пред репрессиями сложил с себя священный сан. В июне 1941 года В. Ирадионов уехал из Ленинграда на лето к родственникам в Гдовский район, и вскоре оказался на оккупированной территории. После своего разоблачения Владимир Ирадионов принес покаяние за добровольное снятие священного сана и участие в обновленческом расколе, после чего «он был принят Православной Миссией в молитвенное общение с Церковью и вновь начал служить священником».[10]

В течение всего периода деятельности Православной Миссии Ирадионов обслуживал духовные нужды населения в Гдове и его окрестностях. Вскоре после окончания периода немецкой оккупации Ирадионов был арестован сотрудниками СМЕРШа, осужден и отправлен в исправительно-трудовой лагерь.

Немало среди самосвятов было людей, кто пытался использовать «профессию» священнослужителя в корыстных интересах. Прикрываясь своей якобы принадлежностью к православному клиру, они пытались в трудных условиях войны и оккупации выгодно устроиться и получить некоторую гарантию безопасности. К этой категории самосвятов можно отнести различного рода авантюристов, низкого культурного и морального уровня. Для них статус священнослужителя был привлекателен, прежде всего, своей материальной и социальной стабильностью.

Известно, что по установленному порядку клирики Миссии зарплату не получали, а имели доход в виде добровольных пожертвований от верующих и прихожан храма. Экзарх Сергий (Воскресенский) неоднократно направлял в Псков в Управление Миссии строгое предписание для всего подведомственного клира, в котором говорилось: «…поставить в известность подведомственное духовенство о необходимости строгого соблюдения добровольной оплаты требоисполнений», таким образом, стараясь пресечь всевозможные попытки «вымогательств со стороны духовенства».[11] Канцелярия Управления Псковской Миссии распространила циркуляр, касающийся обязанностей настоятелей приходов. В нем также подчеркивалось, что нужно «таинства преподавать своим прихожанам безвозмездно, а за труд молитвословий, не составляющих таинств, довольствоваться тем вознаграждением, какое добровольно, без всякого вымогательства, буде даваемо прихожанами». Далее в циркуляре было строгое предупреждение: «при безвозмездном совершении таинств не упрекать прихожан в неблагодарности и в отмщение за оную, от совершения таинств ни под каким предлогом не отказываться».[12] Нарушителей этих указаний священноначалия ожидало строгое взыскание: «священник, который требует за совершение служебных действий гонорар или установил за свою службу определенное вознаграждение, подлежит устранению», то есть извержению из числа служителей Псковской Миссии.[13]

Нужно ли подробно говорить о том, с какой любовью и благодарностью относилась церковная часть местного населения к священникам-миссионерам, как заботились о своих пастырях, уделяя для их содержания все самое лучшее и первое, как это и должно быть в традиции заповеди о десятине. Поэтому, несмотря на отсутствие официальной заработной платы, священнослужители всегда находили материальную поддержку от благодарных прихожан. Элементарный комфорт и сытость становились привлекательны для самозванцев, спекулирующих на религиозных чувствах населения, и крайнем дефиците православных клириков.

Другой немаловажной чертой в статусе духовенства было то, что немецкая оккупационная администрация и военнослужащие вермахта к православным священникам зачастую относились с уважением и некоторой долей доверия. Это вполне объяснимо. Во-первых, священники в большинстве случаев пользовались, как было уже сказано выше, авторитетом у мирного населения. Поэтому оккупационные власти именно посредством церковных возможностей доводили свои требования и принципы внутренней политики до мирного населения. Во-вторых, следуя построениям формальной логики, немецкие власти не без оснований полагали, что поскольку советская власть в предвоенный период своей целью поставила истребление Церкви, то, следовательно, ее служители являлись последовательными врагами коммунизма и безбожного кремлевского правительства, а значит, по определению, становились союзниками германской администрации, которая лояльно относилась к процессам церковного возрождения на контролируемой ею территории.

Представленные доводы хорошо иллюстрированы скандальной историей самосвята Ивана Амозова, достигшего на поприще церковной карьеры определенного уровня. Он исполнял обязанности благочинного в районе населенных пунктов Вырица-Тосно-Любань-Саблино-Мга. При этом Амозов сумел войти в доверие к сотрудникам немецких спецлужб, опираясь на их поддержку в борьбе с неугодными людьми.

Будучи выходцем из крестьянской среды (род.1886 год), Амозов рос в религиозной семье – его отец был церковным старостой, а сам Иван закончил два класса Петразаводской духовной семинарии. Правда, духовное образование он не довел до конца и поступил в Александро-Свирский монастырь в качестве послушника, где также не задержался надолго и отправился путешествовать по другим православным обителям. Пожив около 8-ми месяцев на Валааме, послушник Иоанн «разочаровался в монашеской жизни» и в 1904 году уехал в Петербург.[14] В столице Амозов устроился на гвоздильный завод молотобойцем и, проработав тут до января 1905 года, вновь отправился в паломничество по русским монастырям. Он посетил Тихвинский, Осташковский, Валдайский, Старорусский, Полоцкий монастыри, а также Новгородские обители и даже Киево-Печерскую лавру. Целый год (до осени 1906 года) продолжалось путешествие Амозова по святым местам, но надолго он нигде не задержался и возвратился в Петербург. Всего несколько месяцев он проработал на кожевенном заводе братьев Бруснициных, однако, успел поучаствовать в забастовке. Опасаясь репрессий, Амозов уехал на родину в деревню Ульино Олонецкой губернии, а через некоторое время он перебрался в деревню Федотова Гора, Кунической волости Тихвинского уезда, где учительствовал до лета 1908 года. Затем Амозов, снова отправился в паломничество по православным обителям и в одной из них (скит «Забытые родители» у села Кончакского) молодой человек задержался, вновь решив стать послушником. Летом 1909 года в скиту служил викарный епископ Андроник. Во время богослужения епископ отметил голос послушника Амозова и дал ему рекомендацию для поступления на курсы псаломщиков. После окончания курсов Амозов проходил практику, исполняя псаломщические обязанности, в церквях и монастырях Новгорода.

Казалось бы, путь церковнослужения был выбран окончательно, но в конце 1909 года Амозов оставляет церковное поприще и направляется в Петербург на уже знакомый гвоздильный завод. За участие в забастовках Амозов в административном порядке был выслан в город Златоуст на 4 года. В это время неудавшийся псаломщик начинает посещать марксистские кружки рабочих, заводит знакомство с некоторыми лидерами местного рабочего движения и даже выполняет отдельные поручения.

С наступлением августа 1914 года Амозов, чтобы избежать призыва в армию, уехал в Новгород, где устроился на службу псаломщиком в Андозерском погосте Белоезерского уезда. В ноябре 1915 года Амозова все же мобилизовали в действующую армию (бронь псаломщиков от военной службы была отменена). В августе 1915 года Амозов дезертировал с фронта, а в сентябре того же года за нарушение присяги был направлен в дисциплинарный батальон до 1917 года. В январе 1917 года Амозов подал прошение о том, чтобы его отправили на фронт. Просьба была удовлетворена, но Амозов вновь самовольно оставил воинскую часть и события февральской революции встретил уже в Петербурге в рядах демонстрантов.

Не имея твердых политических убеждений, Амозов попал на некоторое время под влияние эсеров, и занимался распространением их листовок и литературы. В апреле на одном из митингов Амозов повстречал старых друзей из марксистского кружка города Златоуста, которые пригласили его на собрание большевиков. С тех пор Амозов занимал линию партии большевиков, и тогда же началась его карьера на советской и партийной работе.

В декабре 1919 года Иван Амозов получил партбилет Российской Коммунистической партии большевиков со стажем начиная с 1910 года, что являлось фальсификацией документа и послужило позже даже послужило поводом для начала следствия. В 1918 году И. Амозов использовался Агитпропом отделом ВЦИКа на агитационной работе в Карелии, Курской и Орловской, Воронежской и др. губерниях. Далее послужной список И. Амозова выглядел так: В 1919 году являлся начальником активной части Особого отдела Западного фронта, а затем начальником оперативного отдела ВОХР Восточного фронта. В 1920–1921 гг. работал председателем трибунала войск ВОХР Приволжского Военного округа в городе Симбирске, а затем в городе Казани. В 1922 году он становится комиссаром санатория в Кисловодске и Наркомом юстиции в Кабарде. В 1925 году Амозов – Заместитель Председателя Военного трибунала Западного фронта. Вскоре Амозов был переведен на другое направление и продолжал партийную карьеру, занимая ответственные должности в различных советских предприятиях и организациях. В 1933 году служил в спецотделе прокуратуры СССР помощником прокурора при особоуполномоченном ОГПУ СССР. С зимы 1934 года Амозов – заместитель начальника политотдела Московской областной милиции. С осени 1935 года он переехал в Ленинград и работал в качестве члена Спецколлегии Областного суда около 2 месяцев, а затем был назначен на должность помощника начальника политотдела Ленинградской городской и областной милиции.

В июне 1936 года И. Амозов был исключен из членов ВКП(б), арестован и осужден на 5 лет ИТЛ.[15] По признанию самого Амозова, он был исключен из рядов коммунистической партии и осужден «за незаконное получение в 1922 году ордена «Красного Знамени» и присвоение партийного стажа с 1910 года, т.е. как аферист».[16]

Срок заключения Амозов отбывал с октября 1936 года по 15 июня 1941 года в лагере на Колыме. Освободившись в августе 1941 года, Амозов отправился в Ленинград. Доехав до Малой Вишеры, он был вынужден пробираться далее пешком, так как железнодорожное сообщение было прервано – немецкие части заняли Волосово и Любань. Проходя через Шлиссельбургский район, Амозов попал в немецкий плен и был отправлен в лагерь, располагавшийся в Мге. Благодаря своей находчивости Амозов не задержался надолго в заключении. Примерно через неделю в лагерь пришел православный священник Соболев для отпевания умерших узников. Во время совершения христианского обряда Амозов подошел ближе к священнику и начал подпевать. После службы о. Соболев расспросил нежданного помощника, откуда тот знаком с церковным пением и последованием православного чина отпевания. Узнав, что Амозов в прошлом служил псаломщиком, протоиерей Соболев посоветовал ему, используя свой церковный опыт, попытаться выбраться из лагеря. В округе к тому времени начали стихийно открываться православные храмы, но священнослужителей катастрофически не хватало, потому Соболев дал благословение своему новому знакомому обратиться к администрации лагеря с просьбой об освобождении, как члену православного причта. Амозов тотчас доложил переводчику, что является священником и желает выполнять свои пастырские обязанности. Через два дня Амозова вызвал немецкий офицер на дознание и услышал от пленного такую версию: до 1912 года Амозов служил диаконом, а с 1912 по 1922 гг. священником, а, начиная с 1922 года, будто бы попал под репрессии советской власти. Рассказ Амозова был выслушан благосклонно, а через время он был вызван в штаб, где немецкий майор еще раз расспросил самозванца о священнической специальности, работе и жизни в Советском Союзе.

В итоге Амозов был выпущен из лагеря и получил разрешение исполнять священнические обязанности. По просьбе верующих из деревни Лезье Амозов 26 октября 1941 года перешел туда на постоянное жительство и начал совершать богослужения в местном храме. От крестьян деревни Лезье новоявленный «священник» получил облачение, крест, Евангелие и разную церковную утварь, то есть все то, что удалось сохранить прихожанам после закрытия церкви в этой местности.[17]

В январе 1942 года Иван Амозов был вызван к военному коменданту деревни Лезье и получил распоряжение, в котором всему духовенству северо-западных районов предлагалось «явиться в город Псков в «Православную Миссию в освобожденных областях России» для регистрации и получения установок в церковной работе».[18]

Получив в комендатуре пропуск, Амозов в начале февраля 1942 года выехал в Псков. В Управлении Миссии он представился начальнику Псковской Православной Миссии протоиерею Кириллу Зайцу, секретарю Управления отцу Георгию Бенигсену и рассказал свою «легенду», которая с доверием была ранее воспринята немцами. В следующий раз Амозов присутствовал на заседании Управления Миссией, где помимо о. Кирилла Зайца и о. Георгия Бенигсена присутствовали митрофорный протоиерей Сергий Ефимов, священник Константин Шаховской, служащий Миссии Константин Кравченок. Они расспрашивали Амозова о его жизни в Советском Союзе, о настоящей обстановке в прифронтовой полосе, а потом начали задавать и вопросы экзаменационного типа, чтобы проверить – действительно ли он является священником или только старается выдать себя за такового. Амозов отвечал, хотя нередко и сбивался. Может быть, помогли знания и опыт, обретенные когда-то во время учения на псаломщических курсах и служения на приходах и в обителях, а, может быть, экзаменаторы проявили снисхождение к уже немолодому, но активному кандидату в священнослужители. По решению членов Управления Миссии Амозов был зачислен в число клириков, подведомственных Миссии и даже получил назначение в должность уполномоченного Псковской Миссией на территории 8-ми приходов. Он должен был контролировать деятельность священников из этих приходов (Вырица, Мга, Лезье, Саблино, Поповка, Тосно, Любань, Ушаки) и доводить до их сведения все послания и распоряжения исходящие из Управления Псковской Миссии.[19]

Члены Управления Миссии вспоминали, что появившийся в начале 1942 года в Пскове Амозов произвел на них самое хорошее впечатление. «Это впечатление было настолько велико и положительно, что Амозова, как примерного священника, направили в г. Ригу для представления митрополиту Сергию, а затем поручили ему заведование целым прифронтовым округом у Ленинградского фронта и районы: Тосненский, Любанский и другие».[20]

При первой встрече собеседник Амозова попадал под воздействие красноречия, убедительности приводимых им доводов и кажущейся правдивости. Так члены Управления Миссии поначалу поверили лжесвященнику, когда тот рассказал о своих 15-летних мытарствах по лагерям и тюрьмам, якобы перенесенных за исповедание веры. По-видимому, эти рассказы были настолько впечатляющими, что псковский отдел СД предложил ему выступить по радио эфиру. Амозов действительно дважды выступал в радиопрограммах с повествованием о своем «мученическом» пути в Советском Союзе.[21]

В исполнении обязанностей благочинного Амозов проявил невиданную ревность и энергию: объезжал деревни и приходы вверенного ему округа, открывал церковные школы и одновременно являлся инспектором этих школ, оборудовал фельдшерский пункт и был заведующим этого пункта. При этом по нескольким свидетельствам священников знавших Амозова, самосвят пользовался большим доверием и даже поддержкой у оккупационных властей, добиваясь лояльности лестью, готовностью безукоризненно исполнять предписания немецкой администрации и СД. Пользуясь таким могущественным покровительством, Амозов, «как человек гордый, сумбурный и бестолковый, при том гордящийся своей неограниченной властью, …с неимоверной жестокостью стал обращаться с … подчиненным ему духовенством, ругался, неистовствовал; глубокого старца игумена Кирилла заставил стать… на колени и каяться, что он без хиротонии, так как у него нет документов. Несчастный старец по простоте своей только земно кланялся и одно лишь твердил: «Я посвящен, я настоящий игумен». Подобным издевательствам подвергались и другие клирики (например, Гатчинский старец Серафим и другие).[22] Те, кто попадал в немилость к Амозову, не желал ему подчиняться или чем-либо не устраивал лжесвященника, подвергались опасности, исходившей и со стороны немецких спецслужб. Многочисленные доклады с обвинением в политической неблагонадежности Амозов отправлял в СД, как на светских членов двадцаток, старост, так и на духовных лиц, в том числе на членов Управления Миссии: священников о. Петра Жаркова, о. Николая Шенрока, о. Иоанна Легкого и даже на протоиерея Кирилла Зайца. Как правило, доносы Амозов писал в корыстных интересах, из-за личной выгоды; занимался шантажом, то есть запугивал людей, вымогая у них деньги, вещи и т.п.[23] Так, например, иеромонах Афиноген (Агапов) из Тосно подвергался давлению Амозова, который требовал 300 рублей, угрожая в противном случае упрятать о. Агапова в тюрьму.[24]

Как единодушно утверждали члены Управления Псковской Миссии, по доносу Амозова были арестованы, а затем расстреляны гатчинский протоиерей Александр Петров и орлинский священник Иоанн Суслин. В Гатчине о. Александра Петрова считали агентом НКВД: «говорили, что в большевистское время Петров выдал большевикам 15 человек враждебно настроенных к большевизму». Амозов взялся за проверку достоверности этих слухов, после чего о. Петров был арестован и казнен, как агент советской разведки.[25]

Весной 1943 года Амозова перевели поближе к Пскову. Поначалу он служил в Георгиевской церкви погоста Камно, где сразу же начал с конфликта с церковным старостой Поташевым, которого в своих доносах, адресованных в Псковское СД, обвинял в нежелании исполнять предписания немецкого командования, в политической неблагонадежности, в растрате церковных сумм, и, наконец, в якобы произведенным на него (Амозова) покушении.[26] Дабы прекратить дальнейшее нагнетание страстей, Амозова по решению Управления Миссией отправили в Любятовскую церковь, находящуюся в пригороде Пскова. Однако и там он не мог ужиться с прихожанами и церковно-приходским Советом, на отдельных членов которого вновь посылал в СД доносы.[27] Нужно сказать, что в псковском СД к скандальному «священнику» отнеслись прохладнее, чем в СД северных прифронтовых районов. Лжесвященник уже не пользовался у оккупационных властей доверием. Поток доносов от Амозова насторожил даже сотрудников немецких спецслужб, тем более, к чести последних будет сказано, всю информацию, поступающую от клеветника в рясе, псковский отдел СД перепроверял, отправляя запросы на интересующих лиц – священно- и церковнослужителей – в Управление Псковской Миссией. Начальник Миссии протоиерей Кирилл Зайц на подобные запросы оккупационных властей давал характеристики подведомственному духовенству, как настроенному антисоветски, неукоснительно исполняющему все приказы немецкой администрации. Таким образом, отец Кирилл отводил смертельную опасность от тех, кто «по милости» Амозова попадал под подозрение СД.

В конце концов, терпение немцев закончилось. Чиновники псковского СД прислали в Управление Миссии запрос относительно личности самого Амозова, который заканчивался вопросом: «что Миссия намерена с ним делать?»[28] В тоже время в Управление Миссии стали приходить делегации из Любятовского прихода, к которому был приписан в тот момент Амозов, «с просьбой убрать его, так как в церкви ругается, пробирает во время службы псаломщика, певчих». А самое главное, на почве личной неприязни к прихожанам, пишет доносы в СД.[29]

Сведения о скандальном поведении Ивана Амозова дошли и до митрополита Сергия, который распорядился перевести его в Псковский кафедральный собор, чтобы члены Управления Миссии могли контролировать дальнейшие его действия. Пробыв при соборе 1–2 недели, Амозов вышел из повиновения руководству Миссии и впал в тяжелый запой. В итоге митрополит Сергий своим указом запретил Амозова в священнослужении. Продолжая пьянствовать и писать доносы в СД на руководство Миссии, Амозов скитался по Пскову и окрестностям, пока не заболел, больше месяца проведя в постели.

Осенью 1943 года Амозов с покаянием пришел в Управление Псковской Миссией. Начальник Миссии протопресвитер Кирилл Зайц из жалости к несчастному простил его клевету и аморальное поведение, и обратился с ходатайством к экзарху Сергию, который восстановил Амозова в правах священнослужителя. Последнее место служения Амозова – ст. Торошино, где тот продолжил свою порочную практику, не поделив «чего-то с церковным старостой и это дало ему опять повод обвинить последнюю (старостой храма была женщина) в политической неблагонадежности и в связи с партизанами».[30]

После эвакуации из Миссии в Прибалтику Амозов в Таллинне в июне 1944 года был арестован «ГФП»[31] (эстонская полиция) и освобожден только 22 сентября 1944 года после прихода Красной армии.[32] Вернувшись в Ленинград, Амозов вскоре был арестован и вместе с другими членами Псковской Православной Миссии осужден по 58 статье УК РСФСР на 20 лет лишения свободы в ИТЛ.

Подобные Амозову личности, безусловно, подрывали авторитет православной миссии в целом, а их поведение служило соблазном для маловерных и поводом обвинить клириков православной Церкви в пособничестве оккупантам. Однако, нужно отметить, что подобный случай, когда лжесвященник занимал должность благочинного, является исключительным. Аморальное поведение, провокации и доносы явились результатом того жизненного опыта, который Амозов приобрел в годы службы на различных ответственных постах в Советском Союзе, и который он прекрасно использовал в годы оккупации, делая карьеру в Псковской Миссии.

Известно, что многие сотрудники Миссии «сомневались в принадлежности Амозова к иерейскому сану, ибо предъявленные им документы о посвящении в сан священника внушали опасения в их подлинности».[33] К тому же Амозов в своих рассказах о жизни при советской власти зачастую путался в собственных версиях: иногда оказывалось, что он холост, но чаще сообщал, что имеет жену и детей; о судимости рассказы его также отличались сроком лет, проведенных в заключении, и мерой возложенного на него наказания.[34] Несмотря на явные противоречия в свидетельствах Амозова и небезосновательные подозрения миссионеров, лжесвященник так и не был официально изобличен и извергнут из состава Псковской Миссии.

Священник-миссионер отец Ливерий Воронов в письме на имя экзарха Сергия (Воскресенского) с горечью писал о том духовном ущербе, который принесла антицерковная деятельность самосвята Амозова: «…иногда на миссионерском горизонте появлялись личности весьма «энергичные» вроде Амосова, но такого рода «энергичность» причиняла лишь непоправимый вред Миссии. Помимо того, что деятельность Амосова преступна сама по себе, она равносильна смертному приговору под самой Миссией в мнении православного русского народа и достойного русского духовенства. Не хочу останавливаться на этой печальной памяти деятельности Амосова, но должен сказать, что там, где побывал Амосов, православные люди затаили в сердце глубокое убеждение, что Миссия – это «коллекция «Амосовых». Это печальный факт, с которым я столкнулся при своей недавней служебной поездки в Вырицу и Сиверскую. Когда же в интересах Миссии я должен был указать на то, что Амосов получил заслуженное наказание то ответом было справедливое замечание: «О чем же думала в свое время Миссия, назначая Амосова на столь ответственный пост».[35]

Кроме этой существенной проблемы дискредитации служения Псковской Миссии авантюристами и самозванцами в рясах, существует и другая трудность, с которой сталкиваешься рассматривая феномен самосвятов. Эта трудность затрагивает внутреннюю, духовную жизнь Церкви, в ее сакраментальном и мистагогическом измерении. По воспоминаниям членов Миссии нам известно о том, что в богослужениях и церковных таинствах участвовали большие массы мирного населения. Так например, священник Иоанн Легкий только за два месяца своего служения на Гдовской земле лично крестил 3,5 тысячи детей[36]. В храмах открытых Псковской Миссии за литургией участвовали в Евхаристии сотни молящихся. Священник-миссионер Владимир Толстоухов осенью 1941 крестил свыше 1000 человек, а за этот же период «погребено с заочными проводами свыше 2000 душ»[37].

Можно предположить, что в общее число верующих участвовавших в святых таинствах