Детство и юность. Светская работа. Рукоположение
Иван Михайлович Крестьянкин родился 11 апреля (н.ст.) 1910 г. в Орле, восьмым и последним ребёнком (отец вскоре умер) в семье мещан Михаила Дмитриевича и Елисаветы Иларионовны. С раннего детства полюбил играть «в священника», что обычно не свойственно детям из несвященнических семей. С 6 лет прислуживал в церкви. В начале 20-х гг. был иподиаконом у молодого архиеп. Орловского Серафима (Остроумова), будущего священномученика. До глубокой старости тепло вспоминал людей, готовивших его ко священству, наставлявших для служения Богу и ближним.
Окончил бухгалтерские курсы, некоторое время работал по специальности, но затем был уволен, воспротивившись авральному режиму работы, который мешал ходить в храм. Какое-то время был безработным, тщетно пытаясь найти другую работу в Орле. После безрезультатных поисков и на фоне роста внимания к себе со стороны властей как «неблагонадёжному», в 1932 г. переехал к родственникам в Москву.
В Москве устроился относительно благополучно, в 30-е гг. счастливым образом избежал репрессий. Во время войны на фронт не был призван из-за болезни глаз.
В 1944 г. стал псаломщиком в храме в московском храме Рождества Христова в Измайлове. В начале 1945 г. рукоположен (в целибате) во диакона митр. Николаем (Ярушевичем), а осенью того же года новоизбранным патр. Алексием I — во пресвитера. Продолжал служить в том же храме.
Арест. Тюрьма и лагерь
В мае 1950 г. был арестован органами МГБ с вынесением по результатам «следствия» обвинения по всенародной «58-й» (ст. 58-10 — «антисоветская агитация»). Примечательно, что о. Иоанн был осуждён не в лихие 20-30 гг., когда для христианина и тем более священника это было делом обычным и почти неизбежным, а именно в 50-е. Т.е. в краткий период сталинской «оттепели» (и у жестокого «отца народов» тоже случалось «оттаивание», не только у Никиты Сергеича) по отношению к Русской церкви. Насколько то время (так наз. сталинский «новый курс») разительно отличалось от предшествующих ему десятилетий, косвенно свидетельствуют, например, обличительные слова архиеп. Хризостома (тогда Иркутского и Читинского) на Поместном соборе 1988 г.:
«Помню сороковые годы… с 1943 по 1954 годы у нас тоже было возрождение: открылись храмы тысячами. Священнослужители имели возможность и административной, и пастырской деятельности. С чего они начали и чем они кончили, я думаю, все, кто жил в то время, знают. Начинали с того, что покупали себе роскошные дома на самом видном месте, красили заборы в зеленый цвет. Приезжай в любое место: лучший дом (с зеленым забором и злой собакой) — дом священника. А машины — не просто «Волги», а «ЗИЛы»… Мы должны принести покаяние, должны увидеть свои собственные недостатки, должны отказаться от собственного величия… Наша Церковь выжила не благодаря нам и нашим усилиям». (Поместный Собор Русской Православной Церкви. Троице-Сергиева Лавра, 6–9 июня 1988 года: Материалы. М., 1990. С. 396–397).
И вот о. Иоанн был осуждён в это самое «время благоприятное». «Антисоветская агитация» — это наверняка церковная проповедь (в ГБшной терминологии). Поплатился свободой и здоровьем за достойное исполнение своего священнического долга. Но репрессии, по всей видимости, не сломили светлый дух о. Иоанна (как принесли ему телесные увечья, о которых он не распространялся). Очень интересно свидетельство одного из солагерников о. Иоанна, впоследствии этнографа Владимира Кабо:
Я прочитал Библию — всю, от начала до конца. Эту книгу книг дал мне Иван Михайлович Крестьянкин…
Он появился на 16-ом ОЛПе, кажется, весной 1951 года. Я помню, как он шел своей легкой стремительной походкой — не шел, а летел — по деревянным мосткам в наш барак, в своей аккуратной черной куртке, застегнутой на все пуговицы. У него были длинные черные волосы - заключенных стригли наголо, но администрация разрешила ему их оставить, — была борода, и в волосах кое-где блестела начинающаяся седина. Его бледное тонкое лицо было устремлено куда-то вперед и вверх. Особенно поразили меня его сверкающие глаза — глаза пророка. Он был очень похож на Владимира Соловьева, каким мы знаем его по сохранившимся портретам. Но когда он говорил с вами, его глаза, все его лицо излучали любовь и доброту. И в том, что он говорил, были внимание и участие, могло прозвучать и отеческое наставление, скрашенное мягким юмором. Он любил шутку, и в его манерах было что-то от старого русского интеллигента. А был он, до своего ареста, священником одного из московских православных храмов.
Мы быстро и прочно сошлись, одно время даже ели вместе, что в лагере считается признаком близости и взаимной симпатии. Мы много и подолгу беседовали. Его влияние на меня было очень велико. (…)
Я встречал немало православных священников и мирян, но, кажется, ни в одном из них — нет, кроме одного, о ком я скажу, — не проявилась с такой полнотой и силой глубочайшая сущность христианства, выраженная в простых словах: «Бог есть любовь». Любовь к Богу и к людям — вот что определяло все его поведение, светилось в его глазах, вот о чем говорил он весь, летящий, устремленный вперед…
(Владимир Кабо. Дорога в Австралию. Воспоминания. М., 2008)
Нельзя не отметить тот поразительный факт, что другой особенный православный священник, о котором упоминает затем В. Кабо — это о. Александр Мень. Данное свидетельство чрезвычайно ценно. Почти во всех воспоминаниях об о. Иоанне, которые довелось видеть, его образ ограничен этими почти житийными рамками «наставника монахов и собеседника ангелов», везде присутствует эта «благочестивая» патина. Но духовный лик о. Иоанна не вмещается в эти рамки, превосходит их. Приведённое свидетельство — яркое удостоверение того, как такие непохожие друг на друга люди, такого разного духовного типа могут опознаваться как носители одного христианского духа.
Эта встреча произошла в архангельском Каргопольлаге, где о. Иоанн содержался до 1953 г. Затем был переведён в инвалидное отдельное лагерное подразделение под Куйбышевом — Гаврилову Поляну, где работал по специальности, бухгалтером. 15 февраля 1955 досрочно освобождён — но без реабилитации, с поражением в правах. Возвращаться в Москву было запрещено. Предстоял период краткого приходского служения во Пскове, затем (с 1957 г.) на Рязанской земле, а потом снова на Псковщине — уже до самой кончины — в Псково-Печёрском монастыре.
Во Псково-Печёрском монастыре
В 1966 г. о. Иоанн принимает монашество с тем же именем. В 1967 г. и до самой кончины поселяется во Псково-Печёрском монастыре. С этого момента начался период всесоюзной известности о. Иоанна. В 70-е гг. к нему регулярно приезжают молодые люди, обратившиеся к Богу и ищущие путей служения Церкви и в церкви. Среди них, в частности, были Юрий Кочетков (будущий о. Георгий), Александр Огородников и др. По воспоминаниям, о. Иоанн старался уделять время и внимание каждому просителю. Но подобное — пастырское — отношение к людям, лишённым в советское время всякой возможности духовного научения и просвещения, естественно вызывало резкое недовольство властей. Всерьёз желавшие научиться у него духовной жизни не оставались без общения и научения. О. Георгий Кочетков, считая о. Иоанна одним из своих четырёх учителей-священников — вместе с о. Всеволодом Шпиллером, о. Виталием Боровым и архим. Таврионом (Батозским) — отмечал, сколь многим важнейшим качествам настоящего пастыря он научился у о. Иоанна, который в течение нескольких лет лично готовил его к пресвитерскому служению.
В 80-е и 90-е гг., похоже, наступил несколько иной период в жизни монастыря и жизни о. Иоанна. Близким людям он открывал свои нелёгкие думы о том, что многие, внешне живущие монашеской жизнью, — внутренне, по духу, оказываются далеки от неё. Вспоминает В. Кабо:
Много лет спустя я вновь увижу Ивана Михайловича Крестьянкина — теперь уже в стенах древнего Псково-Печерского монастыря. Он станет архимандритом Иоанном, одним из самых любимых и уважаемых иерархов русской церкви. Я увижу его в соборе во время службы, буду говорить с ним в его келье монаха, а потом он пригласит меня в монастырский сад, мы сядем на скамью, увидим внизу, у наших ног, весь монастырь, и он расскажет мне — с едва скрываемой горечью — о людях, окружающих его, не все из них достойны своего высокого призвания, и почудится мне: как он, в сущности, одинок… Но, быть может, человек такой великой души и не может не быть одиноким.
Последние годы
В 90-е, когда о. Иоанн разменял уже девятый десяток лет, ситуация в церкви и обществе стала ещё более запутанной и неоднозначной. Внешнее освобождение Русской церкви из-под гнёта советской власти, столь чаемые во всём обществе перемены привели к амбивалентным последствиям, к одновременному развитию двух антагонистических тенденций. С одной стороны, открылись уникальные возможности для действенного возрождения духовной и церковной жизни, явились искренние и добрые делатели на этой ниве. С другой — резко усилилось охранительное, обскурантистское, фундаменталистское, «бездвижническое» крыло в Русской церкви (впрочем, как и в обществе). Для которого единственным приказом «свыше» было: «Всем стоять на своих местах!». Конечно, это «бездвижное движение» не было внутри себя совершенно однородным. Те, что не были отягощены большим умом, просто предпочитали стоять насмерть, умирать (или умерщвлять других — смотря по обстоятельствам) за «единый азъ». Те же, что похитрее, не стали чураться средств, которые ещё относительно недавно, в 20-е гг. того же ХХ века, применяли церковные «обновленцы». Среди них нужно отметить, пожалуй, два основных. Во-первых, сотрудничество со светской властью для достижения своих целей. Ведь исторически обновленчество было практически неразлучно с приспособленчеством. Во-вторых, инсинуации, доходящие до откровенной лжи на своих оппонентов. Как говорил крупнейший специалист в этой области д-р Йозеф Геббельс, чем наглее и невероятней ложь, тем проще заставить в неё поверить. Благодаря этому нехитрому закону, а также из-за повсеместной непросвещённости церковного народа, этим деятелям удалось среди прочего и такое, казалось бы, невозможное дело — перенаправить в массовом сознании термин «обновленцы» (по сути вещей, соответствующий именно их деятельности) на своих противников. В этой идеологической борьбе стал использоваться и такой безотказный приём, как присваивание чужой репутации для укрепления своего авторитета. Вот здесь имя о. Иоанна, к глубокому сожалению, не осталось без внимания и своеобразного «употребления». Можно сказать более прямо: оно было «приватизировано» некоторыми из людей, оказавшихся в своё время в близком окружении о. Иоанна. После чего «граду и миру» стали возвещаться авторитетные заявления о. Иоанна по тому или иному поводу, якобы сказанные некоему «доверенному» лицу в приватной обстановке. Широкое распространение получило, в частности, «мнение» относительно практики о. Георгия Кочеткова и некоторых других священников по возрождению церковной жизни. По неумолимым законам жанра, в возбуждённом пересказе адептов эти частные мнения приобрели статус якобы провозглашённых о. Иоанном во всеуслышание всего церковного народа. Но, как не трудно заметить (и проверить), единственным источником этих и подобных заявлений является все то же «доверенное» лицо. Некоторые члены Преображенского братства, смущённые, как и многие в церкви, этими резкими словами, приписываемыми о. Иоанну, специально приезжали в Псково-Печёрский монастырь, чтобы повидаться с ним и спросить его об этих словах. Так вот, по свидетельству этих людей, о. Иоанн негодовал, что его имя приписали этим — не его, чужим — словам… Впрочем, любому, хоть в малой степени знакомым с духовным обликом о. Иоанна, трудно представить себе такую метаморфозу, якобы произошедшую с ним в последние годы жизни. Слишком не вяжется она с его целостным духовным типом: милосердия, воздерживающегося от всякого осуждения.
В целом духовное наследие о. Иоанна остаётся ещё в большой степени невостребованным. Именно духовная, внутренняя его составляющая. Симптоматично, например, настойчивое навязывание о. Иоанну именования «старца», хотя он сам резко возражал против него и однозначно высказывался, что старцев в наше время, скорее всего, уже нет (и это не было просто знаком личного смирения). Внешняя сторона его наследия в большой степени известна. Издаются и переиздаются сборники духовных писем. Огромную популярность приобрела книжка проповедей «Опыт построения исповеди». Но также симптоматичным видится то, что именно покаянный элемент преимущественно считывается людьми. Может быть, здесь сказывается всеобщая нераскаянность нашего общества, прямо или косвенно вовлечённого в страшные злодеяния прошедшего ХХ века. А также разрыв традиции, отсутствие видения целостного образа христианского пути, в котором покаяние (кардинальное, решительное оставление «пути смерти» и обращение к «пути жизни», т.е. покаяние за всю прежнюю жизнь), является для христианина лишь первым шагом — и который, в нормальном случае, не повторяется. Ведь, как известно, духовная жизнь христианина не исчерпывается одним покаянием. Если ничего, кроме покаяния, не будет в жизни человека, то скоро она превратится в сплошное уныние и озлобленность. И не достигнет целительной, радостной и светлой любви к Богу и ближним. Которой, как своей особой личностной духовной харизмой, обладал приснопамятный о. Иоанн (Крестьянкин).
Максим Дементьев
Информационная служба Преображенского братства
